Здесь у нас мир.
Насекундуя дажезабыл об этом. Враг далеко, где-то накраю света.
Здесь ненадо оборонять от него границы. Не надострелять. Здесь нет руин.
Нет бомб. Вообще никаких разрушений.
--Мир, -- повторил я.
--Не похоже на Европу, верно? -- с гордостью спросил
Уотсон. Я кивнул.
--Совсем не похоже.
Уотсон показал на другую сторону улицы.
Вон там стоянкатакси.А напротив остановка омнибуса. Не пешком же вы
пойдете!
--Отчего же. Именно пешком. Я вдоволь насиделся взаперти.
--Ах, вотчто. Нукак хотите. Кстати, в Нью-Йорке вы незаблудитесь.
Почти все улицы здесь по номерам. Очень удобно.
Ябрел по улицам,словно пятилетниймальчуган -- какраз настолько,
должнобыть, хваталомоих знанийанглийского. Я брел сквозьошеломляющий
поток звуков,слов, смеха, криков, клаксонов, сквозь все это взбудораженное
кипение жизни, которомупока что небыло до меняникакого дела, хотьоно
слепойсилой прибояи рвалось вовсе моичувства.Я слышал вокругсебя
только шум, не понимая отдельных звуков, я видел вокруг себя только свет, не
понимая,изчего он возникаетиво что складывается.Я брелпо городу,
каждыйобитателькоторого казался мнетаинственным Прометеем-- дотого
загадочными были даже самые привычныеихповадки и жесты,не говоря уже о
словах,взвучании которых я тщетнопытался улавливать смысл. Всевокруг
полнилось изобилием возможностей, мне неведомых, ибо я не знал этогоязыка.
Все былоиначе, чем в европейскихстранах, гдезнакомая жизнь поддавалась
толкованию легко и сразу. Здесь же мне все время чудилось, будто яшагаю по
гигантской арене, накоторойвсе этипрохожие, официанты,шоферыиграют
междусобой вкакую-то непонятную мнеигру, а я, хотьи нахожусь в самом
центре событий, из игры напрочь выключен, ибо не знаю правил. Я понимал, что
эти мгновения -- единственные и никогда больше не повторятся. Уже завтра, да
нет, уже сегодня, кактолько дойду до гостиницы, я вольюсь в этужизнь,и
вечная борьба, полная уловок и утаек, выгадыванийи грошовых сделок,а еще
скопищамелкихполуправд,изкоторыхскладываютсямои будни,начнется
снова-здорово,--но сейчас,вэтотединственныимиг, город, ещене
успевшийменя заметить,распахивал мненавстречу свое лицо,неистовоеи
громогласное,безучастное ичуждое,открываясьвовсей своейбезличной
прозрачностиимощи,какослепительныйгигантскийкристаллсияющейи
смертоноснойкометы.Мнепоказалось,чтодажевремя на несколько минут
остановилось внекоей судьбоносной цезуре,когда все вдруг возможно, любое
решениеподвластно, когда вся твоя жизнь замерла в бездвижной невесомости и
только от одного тебя зависит, рухнет она или нет.
Я очень медленно брел по бурлящему городу; я и видел его, и не видел. Я
дотогостоль долго былцеликомиполностью поглощенлишь примитивными
нуждамисамосохранения,что привычкуне замечать жизньдругихценил как
выгоду.
Этобыло безоглядноежелание выжить,как натонущемкораблеза
секунду до всеобщей паники, когда перед тобойтолько одна цель: не умереть.
Но теперь, в мгновенья этого удивительного междучасья, я вдруг почувствовал,
что, возможно, передо мнойопятьпышным веером развертывается жизнь, что в
этой жизни сноваесть, пусть дажеочень скудно отмеренное,нобудущее, а
вместе сбудущимиз небытия начинало подниматься ипрошлое, дышазапахом
крови и тленом могил. Я смутно ощущал --это такоепрошлое, что ему ничего
не стоит меняубить, но сейчас яне хотел обэтомдумать -- не в сей час
мерцающихотражениямивитринипьянящего дурманасвободы,колышущегося
океана незнакомых лиц, полуденной суеты, громких и чуждых звуков,разлитого
повсюду света и жажды жизни, не в этот час, когда я, будто лазутчик, крадусь
меж двухмиров, не принадлежа ни одному из них,словно бы, какв детстве,
мне показывают фильм с перепутанным звуковым сопровождением,и в его музыке
мне открывается много больше, чем просто внезапное чудо света и тени и моего
детскоговосторгаидетскойжеуверенности,чтовосторгобернется
разочарованием. Мне казалось, будто в темницу долгого внутреннего заточения,
кудаменяупряталабеспросветная нужда, вдругпостучалась жизнь,иуже
задаетвопросы,итребует ответов, и проситоглянуться,инадмшистой
трясиной памяти манит дымкой робкой, еще почти бесплотной надежды. "Надежда,
даразвебываетона вообще?" -- думал я, уставившись в распахнутыедвери
магазина,внеобъятныхнедрахкоторого,посверкиваяхромомоблицовки,
позвякивая звоночкамииперемигиваясь разноцветными лампочками,шеренгами
выстроились игральные автоматы. Неужтоэто еще возможно? Неужелине все во
мне пересохло и вымерло, неужели от ужасов выживания можновернуться просто
к проживанию и даже к жизни? Разве бывает такое -- чтобы все начать сначала,
снова предстать перед жизнью во всей неведомости и полноте своих нераскрытых
предназначений, кактот язык,что лежал сейчаспередо мной во всейсвоей
непроницаемости? Разве можно проделать все это, не совершивпредательства и
вторично, теперь уже забвением, не убивая тех, кого однажды уже убили?
Я брелвсе дальше, брелпо улицам,которыевместоназванийносили
простономера и становились все обшарпанней и уже,покудас фасада чуть в
глубинестоящего дома на меня не глянула вывеска гостиницы "Мираж". Подъезд
былоблицованискусственныммрамором, однаизплиток успела треснуть. Я
вошел и тут же остановился. После яркого света улицы в тесном холле с трудом
угадывалисьподобие стойки, несколькоплюшевыхкресел и такой же диван, а
еще кресло-качалка, скоторой втемнотелениво поднялось что-то, силуэтом
сильно напоминая медведя.
--Вы Людвиг Зоммер? -- поинтересовался медведь по-французски.
--Да, --удивленноподтвердил я.--Откудавы знаете?Роберт Хирш
предупреждал,чтовы можете приехать днями. Меня зовутВладимир Мойков. Я
тут и за управляющего, и за горничную, и официант, и мальчик на побегушках.