--Самый обычный, -- ответил я, лишь бы выпутаться.
Усач рассмеялся.
--Тут мороженое сорока двух сортов.
--Что?
Усач показал на табло.
--Выбирайте.
Яразгляделслово"фисташки".В Париже бродячие торговцыпродавали
фисташки, обходя в кафе столик за столиком. Но такого мороженого я не знал.
--Фисташки, -- сказал я. -- И кокос.
Я расплатилсяи не торопясь вышел. Впервыевжизни я ел в аптеке. По
дороге к выходу я успел заметить прилавки с лекарствами и рецептурный отдел.
Здесьтакже можно было купитьрезиновыеперчатки, книгиидажезолотых
рыбок."Чтоза страна!- думаля, выходя наулицу.-- Сорок двасорта
мороженого, война и ни одного солдата на улице!"
Я отправилсяобратно вгостиницу. Ужеиздали я различилобшарпанный
мраморный фасад,исредиокружающей чужбиныонпоказалсямне почти что
родиной, пусть и мимолетной. Владимира Мойкова не было видно. Вообще никого.
Будто вымерли все. Я прошелся по вестибюлю мимо плюшевоймебели и горестных
пальм в кадках. И тут никого.Взял свой ключ, поднялся вкомнату и прямо в
одежде улегся на кровать вздремнуть. А проснулся, не понимая, где я и что со
мной. Что-то мне снилось, какая-то жуть, мерзкая итягостная. В комнате уже
царилрозоватыйи смутный полумрак. Явстал и выглянул в окно. Внизу двое
негровтащили подвору бачкисотбросами.Однаизкрышек свалиласьи
загремела по цементному полу. Я сразу же вспомнил, чтомнеснилось. Вот уж
не думал, что этот кошмар переплывет со мной океан. Я спустился вниз. На сей
раз Мойков оказался на месте; сидя за столом в обществе изящной старой дамы,
он махнул мне рукой. Былосамое время идти к РобертуХиршу. Я спал дольше,
чем предполагал.
Перед магазиномРоберта Хирша стояланебольшая толпа. "Несчастье!--
подумал я. --Или полиция!" Это первое, о чем наш брат думает. Я уженачал
было продираться сквозь толпу, как вдруг услышал чей-то неестетвенно громкий
голос. Вокнахтеперьторчалитрирепродуктора,дверьвмагазин была
распахнутанастежь. Голос яиз динамиков.В самом магазинебылопусто и
темно.
И тут я увидел Хирша.Онстоял наулице среди другихслушателей.Я
сразу узнал его рыжую продолговатую макушку. Он не изменился.
--Роберт!-- тихо сказаля, вплотную подойдяк нему сзади и забыво
раскатах репродукторного трио. Он меня не услышал.
--Роберт! -- крикнул я. -- Роберт!
Он вздрогнул, оглянулся, изменился в лице.
--Людвиг! Ты? Ты когда приехал?
--Сегодня утром. Я уже приходил сюда, но никого не было.
Мы пожали друг другу руки.
--Хорошо, что ты здесь, -- сказал он. -- Это чертовски здорово, Людвиг!
Я уж думал, тебя нет в живых.
--А ято же самое думал о тебе, Роберт. В Марселе все тебя похоронили.
В Марселе все тебя похоронили.
Нашлись даже очевидцы твоего расстрела.
Хирш рассмеялся.
--Эмигрантские сплетни! Ну ничего, говорят, это к долгой жизни. Хорошо,
что тыздесь,Людвиг. --Он кивнулвсторонубатареирепродукторови
пояснил: -- Рузвельт! Твой спаситель говорит. Давай-ка послушаем.
Я кивнул.Мощный, раскатистый голос и так перекрывал любоеизъявление
чувств. Дамы и отвыкли от них;на этапах "страстного пути" людямстолько
раз случалось терять другдругаиз видаи находить -- или не находить--
снова, что деловитая, будничнаянемногословность встреч и расставаний вошла
в привычку.Надо бытьготовым умереть завтра -- или свидеться черезгоды.
Главное,чтосейчастыжив, этогодостаточно. Этогобылодостаточно в
Европе, подумал я. Здесь все иначе. Я был взволнован. Кроме того, я почти ни
слова не мог разобрать из того, что говорит президент.
Язаметил, что иХирш слушаетне слишком внимательно.Он пристально
наблюдал засобравшимися.Большинствослушалибезучастно,нонекоторые
отпускализамечания.Толстухасбашнейбелокурыхволоспрезрительно
рассмеялась, недвусмысленнопостучала себяпо лбу иудалилась,покачивая
пышными бедрами.
--They should kill thatbastard!(7) -- буркнул стоявшийрядом со мной
мужчина в клетчатом спортивном пиджаке.
--Что значит "kill"? -- спросил я у Хирша.
--Убить, -- пояснил он с улыбкой. -- Прикончить. Это слово надо знать.
Динамики вдруг умолкли.
--Тырадиэтоговсерепродукторывключил?--спросиля.--
Принудительное воспитание терпимости?
Он кивнул.
--Моявечнаяслабость,Людвиг.Никак отнее неизбавлюсь.Только
зряшная это затея. Причем где угодно.
Люди быстро разошлись. Остался лишь мужчина в спортивном пиджаке.
--По-каковскиэтовыговорите?--буркнулонвопросительно.--
Немецкий, что ли?
--По-французски, -- невозмутимо ответил Хирш. (Мы говорили по-немецки.)
-- Язык ваших союзников.
--Тоже мне союзнички. Мы за них воюем! Все из-за Рузвельта этого!
Мужчина вразвалку удалился.
--Вечно одно и тоже, -- вздохнул Хирш. --Ненависть к иностранцам --
вернейший признак невежества. -- Потом он взглянул на меня. -- А ты похудел,
Людвиг. И постарел. Но я-то думал, тебя вообще уже нет в живых. Странно, это
первое, что думаешь про человека, когда о нем долго не слышишь. А ведь мы не
такие старые.
Я усмехнулся.
--Такая уж у нас проклятая жизнь, Роберт.
Хирш был примерно моихлет--ему тридцатьдва. Но выглядел гораздо
моложе. И фигурой пощуплей, и ростом поменьше.
--Я был твердо уверен, что тебя убили, -- проронил я.
--Да я сам распустил этот слух, чтобы легче смыться, -- объяснил он.