--Как каким? Пием. Пием Двенадцатым, кем же еще?
--Лучше бы БенедиктомПятнадцатым. Во-первых,онумер,а это всегда
повышает ценность, как с почтовыми марками. Во-вторых, он не был фашистом.
--Опятьты сосвоими дурацкимишуточками! Аяизабылсовсем.В
последний раз в Париже...
--Стоп! -- сказал я. -- Только без воспоминаний!
--Какхочешь. --Лахман немного поколебался, но потом жажда сообщения
все жевзяла верх. Он развернул еще один сверток. --Обломок смоковницы из
Гефсиманскогосада,изИерусалима!Подлинный, со штемпелеми письменным
подтверждением! Если ужэтоее неразмягчит,тогда что? -- Он смотрел на
меня умоляюще.
Я с увлечением разглядывал вещицы.
--И многоэтоприносит? --полюбопытствовал я.-- Ну, торговля всем
этим?
Лахман вдруг насторожился.
--Ровностолько, чтобынеподохнуть сголода, ачто? Илиты решил
составить мне конкуренцию?
--Да простое любопытство, Курт, и больше ничего. Он взглянул на часы.
--Водиннадцать ядолжензанейзайти. Ругайменя! --Онвстал,
поправилгалстукизаковылялвверх полестнице.Потомвдругещераз
оглянулся.-- Что ямогу поделать? -- жалобно простонал он. -- Такойуж я
страстный человек! Просто напасть какая-то! Вот увидишь, я когда-нибудь умру
от этого! Но что еще остается?
Я захлопнул своюграмматику и откинулся в кресле. С моего места хорошо
просматривался кусок улицы.Дверьбыла раскрыта, должнобыть,по причине
жары, исвет фонарянад аркой входа проникал снаружи в холл, выхватывая из
темноты угол стойкии утыкаясь в черный проем лестницы. В зеркаленапротив
повисла сераямуть, тщетно силясь отливать серебром. Я бессмысленно нанее
таращился.Красные плюшевыекреслаказались сейчас, противсвета,почти
фиолетовыми, и на какой-то миг мне вдруг почудилось, что пятна на них -- это
потекизапекшейся крови. Где же я виделвсе это?Кровь, запекшиесяпятна
небольшая комната, за окнамикоторой ослепительнордеетзакат, отчего все
предметы в комнате стали как будто бесцветными и тонут в странной бесплотной
дымке, где смешалось серое, черное, вот такое же темно-красное и фиолетовое.
Скрюченные,окровавленныетела наполу и лицо заокном, которое внезапно
отворачиваетсяотчегооднуегополовинуразомвысвечиваюткосыелучи
закатного солнца, тогда какдругаяостаетсячернетьвтени. Ивысокий,
гнусавый голос, который скучливо произносит:
--Продолжайте! Следующего берем!
Быстровстав,ясновавключил верхнийсвет. Итолькопосле этого
огляделся. Тусклый желтоватый свет люстры засочился вниз, неохотно искудно
освещая кресла и плюшевую софу, все такие же аляповатые и бордовые. Нет, это
не кровь. Я посмотрел в зеркало; в нем отражалась только стойка у входа -- и
ничего больше.
Я посмотрел в зеркало; в нем отражалась только стойка у входа -- и
ничего больше.
--Нет, -- громко сказал я. -- Нет! Только не здесь!
Я подошел к стойке. Стоявший за ней Мойков поднял на меня глаза.
--Не хотите сыграть партию в шахматы?
Я покачал головой.
--Попозже. Хочу еще немного пройтись. На витрины поглазеть, на всеэто
нью-йоркскоеосвещение. В Европе в этовремя бывалотемно, как в угольной
шахте.
Мойков взглянул на меня с сомнением.
--Только непытайтесьприставать к женщинам, --предупредилон.--
Могут и полицию позвать. Нью-Йорк это вам не Париж. Европейцы обычно об этом
забывают.
Я остановился.
--Что же, в Нью-Йорке нет проституток?
Складки на лице Мойкова углубились.
--Только не на улице. Там их гоняет полиция.
--Тогда в борделях?
--Там полиция их тоже гоняет.
--Тогда как же американцы размножаются?
--В честномбуржуазном бракепод присмотром всемогущественных женских
союзов.
Признаться, я былизумлен. Похоже, в Америкепроституток преследовали
не меньше, чем в Европе эмигрантов.
--Я буду осмотрителен, -- пообещал я. -- Да и английский у меня не тот,
чтобы с женщинами заигрывать.
Явышелнаулицу, которая распростерласьпередо мнойво всей своей
стерильной непорочности. В этот час в Париже проститутки цокали по тротуарам
насвоихвысоких каблучкахлибостоялив полутьмепод синимифонарями
бомбоубежищ. Ихживучееплемяне ведало страха даже перед гестапо. Они же
оказывались случайными спутницами нашего брата беженца, когда тот, одурев от
одиночестваи самогосебя,наскребалнемного денегнаскоротечныйчас
безличной покупной ласки. Я смотрел на прилавкиделикатесных магазинов, что
ломилисьотизобилияветчин, колбас, сыров,ананасов."Прощайте,милые
подруги парижских ночей! -- думаля. -- Судя по всему,мне уготованы здесь
муки анахорета и услады рукоблудия!"
Яостановилсяпередмагазинчиком,накартоннойвывескекоторого
значилось:"Горячиепастрами". Это была лавочкаделикатесов. Даже вэтот
позднийчасдверьбылаоткрыта.Похоже,вНью-Йоркеивпрямьнет
комендантского часа.
--Порцию горячих пастрами, -- твердо сказал я.
--On rye?(8) -- продавец показал на черный хлеб.
Я кивнул.
--И с огурцом. -- Я ткнул в маринованный огурец.
Продавецпридвинул ко мне тарелку.Я уселся на высокий табуретвозле
стойки и принялся за еду. Японятия не имел, что такое пастрами. Оказалось,
это горячееконсервированное мясо, очень вкусное. Все, что яел в эти дни,
былоневероятновкусно.Ктомужеяпостояннобылголодениелс
удовольствием.