Срасколотымистатуэтками.Впереполненномомнибусе
какой-тоработяга ящиком синструментами выбил их у нее из рук. Она рыдала
так, будто потеряларебенка.Ачто мы моглиподелать? Денег унеенет.
Простохотела пуститьпыль в глаза подружкам по бриджу. Пришлось списать в
убытки.
--Бронза так легко не бьется. Особенно если это копия.
Силвер стрельнул в меня взглядом.
--Явамдажескажу,гдеяеекупил.Еевыбраковаливодном
провинциальном музее. Как копию. Где вы видели подобную честность?
Я молчал. Силвер мотнул головой.
--Хорошо! -- сказалон.-- Вынастойчивы, и мнеэто нравитсяЯ вам
предлагаю другое решение Выплатитепятьдесят долларов, забираете бронзу и
можетевернуть мнееечерезнеделю. Явозвращаювамденьги.Либовы
оставляете бронзу себе. Что скажете?
Ялихорадочносоображал.Полнойуверенностиуменяне было --с
китайской бронзой это почти всегда так. Да и откуда мне былознать, сдержит
Силвер свое слово или обманет. Но где-то же надо рискнуть, а тут возможность
сама плылав руки. Ведь здесь, в Америке, я даже посудомойщикомустроиться
не могу -- и на такую работу нужно иметь разрешение, а у меня егонет. Даже
пытаться бесполезно: если полиция не сцапает, так профсоюзы донесут.
--Идет! -- решился я и полез за своим тощим бумажником.
Брюссельскиймузей,гдемнепришлосьпрятаться,располагалочень
богатымсобраниемкитайскойбронзы.Вечерами,когдамузейзакрывался,
директор на всю ночь выпускал меня из кладовки.Мне, правда, не разрешалось
зажигать свет и подходить близко к окнам, зато можно былоходить в туалет и
вообщеразгуливать по музею сколько угодно. Рано утром, до прихода уборщиц,
я должен былсновазапереться. Странное это былоприобщение кискусству,
уединенное,призрачное ипугающее.Спервая вообщетолькопряталсяза
портьерами, глазея на ночную улицу, -- точно так же потом,с острова Эллис,
я разглядывалночнойНью-Йорк.Но, заприметиводнаждысреди солдатнии
штатскойпублики черные эсэсовские мундиры, я этозанятие бросил. Стараясь
впредькак можноменьшедуматьо своем положении,я принялсяв тусклых
ночных отсветах изучать картиныихудожественные собрания музея. Практика,
приобретеннаявПарижеуЛюдвигаЗоммера,когдаяработалнанего
носильщиком, сослужила мне добрую службу. Кроме того, в Германии я как-никак
двасеместра изучалисториюискусств,прежде чемрешилпосвятитьсебя
журналистике.Конечно,после изгнаниянажурналистике пришлось поставить
крест: ни одниминостраннымязыкомяне владел настолько,чтобына нем
писать. Теперьже,коротаягробовуютишину ночи впустых,отзывающихся
гулкимэхом залах музея,ястаралсяпробудитьв себеистовый интерес к
искусству,чтобы поменьше думать особственнойучасти.
Я знал: еслибуду
продолжать глазетьна улицу- мне крышка.Надобыло двигаться, как-то себя
развлекать.Ипервымчтоменявсерьеззахватило,оказаласьколлекция
китайской бронзы Светлыми лунными ночамия принялся ее изучать Она мерцала,
как нефрит, матово отливая зеленью иголубизной блеклогошелка.Вместес
переменами зыбкого ночного освещения менялись и оттенки патины. В эти месяцы
я научился понимать: надо уметьдолго смотретьнавещи прежде чемонис
тобой заговорят. Конечно, я научился этому от отчаяния,силясь во что бы то
ни стало победить страх, и долгое время это упорное глазение было всего лишь
бегством от самогосебя, покуда в одну изночей, приясном светеумытого
весенней грозой лунного полумесяца, вдруг не обнаружил,что впервые начисто
позабылосвоемстрахеина несколько мгновенийкакбы слился сэтой
бронзой. Меня ничто большеотнее не отделяло, ина короткое время,пока
длилосьэточудо, рядом сомной ничегоне было -- только эта неспокойная
ночь, безмолвная бронза, лунный свет, который так ее оживлял, и что-то еще в
ней, должно быть, ее душа, которая была тут, подле меня, тихо жила, дышала и
слушала, тоже на миг позабыв освоем "я". С техпор мне все чаще удавалось
вот так забываться,напрочь убегая отсамого себя. А еще через пару недель
директор принесмне карманный фонарик,чтобыяне сидел по ночам в своей
кладовке совсем уж впотьмах. Должно быть, он понял, что мне можно доверять и
что у меня хватит ума пользоваться этим фонарикомтолько в кладовке, а не в
музейных залах. Адля меня это былатакая радость, будтомневернули дар
зрения. И чтения. Теперь ямогвыискивать в библиотеке книги и брать их на
ночьв кладовку.А к утру относилобратно. Когда жедиректор заметил мой
интереск бронзе, онразрешил мнеиногдазабиратьссобойвкладовку
какой-нибудь из экспонатов, который утром, когда он приносилбутерброды,я
ему возвращал. О том, что я прячусь в музее, кроме него знал еще только один
человек-- его дочь Сибилла.Как-тодиректор заболел и в музейприйти не
смог, вотипришлось емувсе ейрассказать.Сибилла приходиламузей за
отцовской почтой и приносила мне бутерброды и пергаментной бумаге, прячаих
у себя между грудей, когда они ещехранили тепло ее кожи, а от бумаги веяло
едваслышнымароматом гвоздики. Я был страстно влюблен вСибиллу, ноэто
былапочтианонимнаялюбовь,окоторойдевушка,вероятно,почтине
догадывалась.Ялюбилвнейто,чего сампоневолелишился:свободу,
беззаботность, трепет надежды и сладостное томление юности, которогово мне
больше небыло. Совместную жизнь с нейявообразить не мог; онабыла для
меня слишком символична;это был теплый, близкий, но все равно недосягаемый
символвсего,чтоядавноутратил.Мояюностьоборваласьвместес
предсмертнымикриками отца. Он кричал весь день, и я знал, по чьему приказу
его убивают.
--Ты хоть что-нибудь смыслишь в этомделе?-- беспокоилсяМойков.