Если быя
могплакать - разветакой яимелбы успех? А так -- комунужен Ромео, у
которого от полноты чувствиз носатечет? Яже продохнутьне могу. -Он
несколькоразоглушительновысморкался. Потом,взявнаприцел Мойкова,
заковылял к стойке.
Яотнес вазуксебев комнату.Поставил еенаподоконники стал
разглядывать в угасающем вечернем полусвете.Был примерно тот же час, что и
в Брюсселе, когда музей закрывался и я выходил на свободу из своей кладовки.
Я медленно поворачивал вазу, изучаяее со всехсторон. В свое время я
прочел почтивсю,не слишком, кстати, обширную литературупоэтой теме и
помнил множествоиллюстраций.Я знал, что копии распознаютсяпо крохотным
деталяморнамента:если набронзе эпохиЧжоуобнаруживаютсямельчайшие
декоративные элементы, освоенные ремеслом лишь в эпоху Хань, не говоря уж об
эпохах Мин или Тан, то эти мелкие неточности безошибочно изобличают вещь как
гораздо более позднюю подделку. Ни одной такой погрешности я на своей бронзе
не обнаружил.Похоже, это ивправдубыла вещь эпохи Чжоу, самого расцвета
ее,шестого-пятогостолетиядо нашей эры. Я улегсянакровать, поставив
бронзу рядом на тумбочку. Со двора, перекрывая унылое побрякивание мусорного
бачка,доносилисьзвонкие,истошные крики поварят и гортанный баснегра,
выносившего отбросы.
Яисам незаметил,какзаснул. А когда проснулся,была уже ночь.
Сперва явообщене мог понять, где яи что со мной. Потом увиделвазу на
тумбочке, и мне на секунду показалось, чтоя опять в своей музейной конуре.
Я сел накровати, стараясь не дышать громко. Только тут я понял, что спал и
что мне снился сон, онеще смутно брезжилвмоем сознании, но такой,что
вспоминать не хотелось.Я встал и подошел краспахнутому окну.Внизубыл
двор, там привычночернели в темноте бачки для мусора. Я свободен, сказал я
в темнотуиповторил это себе ещеи еще раз тихо инастоятельно,как не
однаждытвердилзагодыизгнания.Япочувствовал,чтопостепенно
успокаиваюсь,иснова взглянул на бронзу, которая и теперьедвазаметным
поблескиванием продолжала ловитьрозоватыеотсветы огней ночного города. У
меня вдруг появилось чувство, чтоваза -- живая. Ее патина не была мертвой,
не казалась наклеенной или искусственновыделаннойвоздействием кислотна
специально загрубленную поверхность; она была выросшей, медленно созревшей в
веках, она несла насебе следы вод, которые по ней текли, земных минералов,
скоторыми онасоприкасалась, и даже, судя полазурному ободку наножке,
следы фосфористыхсоединенийот соседства с мертвецом, длившегося неодно
тысячелетие. Кроме того, от нее исходило тихое мерцание -- точно так же, как
от древних, не знавших полировки экспонатов эпохи Чжоу в музее; мерцание это
создавалосьпористостью природной патины, котораянепоглощала свет,как
искусственнообработанная бронза, апридавалаповерхностиматовый,чуть
искристыйоттенок,не гладкий,аскорее слегкашершавый, какна грубых
старинных шелках.
И на ощупь она не казалась холодной.
Я снова сел на кровать и выпустил бронзу из рук. Я смотрел прямоперед
собой,вглубинедушиотличнопонимая,что всемиэтимисоображениями
стараюсьзаглушитьсовсемдругие воспоминания.Я нехотел воскрешатьв
памяти то утро в Брюсселе, когда дверь кладовки внезапно резко распахнулась,
и ко мне ворвалась Сибилла, шепча, что отца взяли, увели на допрос, мне надо
бежать, скорей,никтоне знает, будут егопытатьили нетичтоон под
пыткамирасскажет.Онавытолкаламеняза дверь,потом снова окликнула,
сунула в карман пригоршню денег.
--Иди, уходи,только медленно, как будтоты посетитель,небеги! --
шептала она. -- Да хранит тебяБог! -- добавилаСибилла напоследок, вместо
того чтобы проклясть меня за то, что я, по всей видимости, навлек на ее отца
такую беду. -- Иди! Да хранит тебя Бог! -- А намой растерянный, торопливый
вопрос, кто же предал ее отца, только прошептала: -- Не все ли равно! --Иди,
пока онисюда с обыском не заявились!--Наспех поцеловав, она вытолкнула
меня в коридор ипрошептала вслед: -- Я самавсе приберу! Беги! И не пиши!
Никогда! Они все проверяют! Да храни тебя Бог!
Какможноспокойнее, стараясь ничемневыделяться,яспустился по
лестнице.Людей вокругбыло немного, и никто не обратил на менявнимания.
Только перейдя улицу я оглянулся. Толи мне почудилось, то ли на самом деле в
одном из окон белым пятном мелькнуло чье-то лицо.
Явсталисноваподошелкокну.Черездворнаменяглядела
противоположнаястенагостиницы,почтивсятемнаявэтотчас.Лишь
одно-единственное окногорело напротив.Шторы были не задернуты.Я увидел
мужчину, в одних трусах он стоялперед большим зеркалом в позолоченной раме
ипудрился. Потомснялтрусыи какое-то время красовалсяперед зеркалом
нагишом.Нагруди у негобыла татуировка,зато волосне было.Он надел
кружевныечерные трусики и черный бюстгальтер,после чегоне торопясь, со
вкусом принялся набивать чашечкибюстгальтера туалетной бумагой. Я бездумно
смотрел на все это,не вполне осознавая, что, собственно, происходит. Потом
прошелв комнатуизажегверхнийсвет. Когда вернулся, чтобызадернуть
занавески, увидел, чтои в окненапротив шторы ужезадернуты.Шторы были
красногошелка.Вдругихномерахонибыликофейно-коричневые,
хлопчатобумажные.
Яспустился вниз и поискал глазамиМойкова. Его нигде небыло видно.
Должнобыть,вышел. Решив дождаться его, яустроилсяв плюшевом будуаре.
Спустя некотороевремя мне показалось, будто я слышу чей-то плач.Плач был
негромкий, и поначалу я не хотел обращать на него внимание, но постепенно он
стал действовать мне на нервы. В концеконцов я невыдержал и направился в
глубь будуара, гдевозлеполки сцветамивгоршках,на софе, обнаружил
свернувшуюся в комочек, спрятавшуюся ото всех Марию Фиолу.