Еще водки?
--Нет, спасибо.-- Онавстала и протянула мне руку. -- Мне надо идти.
Работать.
Я проводил ее глазами. Она уходила совершеннобесшумно, не семеня,не
цокая каблучками,не уходила, аплыла,скользиламимо уродливых плюшевых
рыдванов,словно их и небыло с нею рядом.Должно быть,профессиональный
навык манекенщицы, подумал я. Шелковый платок теперь туго облегал ееплечи,
сообщая всей фигуре неожиданную гибкость и худобу, но никак не хрупкость--
скорее какую-то стальную, почти грозную элегантность.
Я отнес бутылку обратно вномеривышел на улицу.Резервныйпортье
Феликс О'Брайен стоял у подъезда -- пивом от него несло, как из бочки.
--Как жизнь, Феликс? -- спросил я вместо приветствия.
Он передернул плечами.
--Встал,поел, отбатрачил свое, пошел спать.Какаяэто жизнь?Вечно
одно и то же. Иногда и впрямь не поймешь, чего ради небо коптить.
--Да, -- согласился я. -- Но ведь коптим же.
V
--Джесси!--вскричаля.--Возлюбленнаямоя!Благодетельница!
Радость-то какая!
Круглаямордашка срумянымищечками, угольками глаз иседымпучком
пышной прически ничутьне изменилась.Джесси Штайнстояла в дверяхсвоей
маленькой нью-йоркскойквартирки, какстояла преждевдверяхпросторных
берлинских апартаментов и как стаивала потом, уже в изгнании, в дверях самых
разныхжилищиприбежищвоФранции,Бельгии,Испании,--неизменно
улыбчивая, готовая помочь, словно у нее самой никаких забот нету. У нее и не
было своих забот. Ее единственнаязабота, сущность всего ее"я" состояла в
том, чтобы помогать другим.
--Богтымой, Людвиг!-- запела она. -- Когда же мы в последнийраз
виделись?
Самый расхожий эмигрантский вопрос. Я уже не помнил.
--Навернякаеще до войны, Джесси,-- сказаля.-- Втесчастливые
времена, когда занами гоняласьфранцузскаяполиция. Тольковот где?На
каком из этапов "страстного пути"? Случайно не в Лилле?
Джесси покачала головой.
--А не в тридцать девятом в Париже? Перед самой войной?
--Нуконечно же,Джесси! Отель"Интернациональ", теперь вспомнил. Ты
угощала нас с Равичем картофельными оладьями, причем пекла их прямо у него в
номере.Идаже брусничное варенье к оладьямпринесла. Это былопоследнее
брусничное варенье в моей жизни. С тех пор я брусники в глаза не видел.
--Это целая трагедия, -- заметил Роберт Хирш. - В Америке ты ее тоже не
увидишь,здесьбрусникинет.Вместонеетутдругиеягоды--
loganberries(18). Но это совсем не то. Впрочем, надеюсь, ты не сбежишь из-за
этого обратно в Европу, как актер Эгон Фюрст.
--А ему-то чего не хватало?
--Нив одном ресторане Нью-Йорка он не мог получить салат из птицы.
Он
эмигрировал, приехалсюда, но отсутствие салатаизптицы приводилоего в
отчаяние. Так и вернулся в Германию. Вернее, в Вену.
--Этонечестно, Роберт,-- вступилась за Фюрста Дженни. -- Простоон
тосковал по родине, по дому. Ипотом, он немог здесь работать. Он не знал
языка. А здесь никто не знал его. В Германии-то Фюрста всякий знает.
--Он не еврей, -- насупился Хирш. -- По родимой Германии только евреи и
тоскуют. Парадоксально, но факт.
--Этоон про меня, -- пояснила Джесси со смехом. -- Какой же он злюка!
Ноу меня сегоднядень рожденья,и мне на его выпады плевать! Заходите! У
нассегодняяблочныйштрудель икрепкийсвежий кофе!Совсемкак дома.
Настоящийкофе,а нетаразогретая бурда,которую американцыпочему-то
называют этим словом.
Джесси,ангел-хранитель всехэмигрантов. Ещедо тридцать третьего, у
себявБерлине,онабылавторойматерьювсемнуждающимсяактерам,
художникам,литераторам ипросто интеллигентам.Наивный,не омраченный и
теньюкритичности энтузиазм позволял ейкаждый день пребывать всостоянии
эйфории. Это состояние, однако, находило себе выход не только в том, что она
держаласалон,где еетолпамиосаждалирежиссеры ипродюсеры,но ив
повседневной помощиближним: онаспасалараспадающиеся браки, выслушивала
исповедииутешалаотчаявшихся,понемножкудавалавдолг,помогала
влюбленным,посредничала междуавторами ииздателями иблагодарясвоему
упорству добивалась многого: издатели, продюсеры, директора театровхотьи
считалиее назойливой,но противостоять еебескорыстиюи столь очевидной
доброте были не в силах. Приемная матьмногочисленных и непутевых питомцев,
она жила сотнями их жизней, своейсобственной по сути уже не имея. Какое-то
время,ещевБерлине, при ней находилсянекто Тобиас Штайн,неприметный
господин, заботившийся о том, чтобы гостям всегда было что есть и пить, но в
остальном скромнодержавшийся в тени. Потом, уже в изгнании, он так же тихо
инеприметноумеротвоспалениялегкихводномизгородоввеликого
"страстного пути".
Сама Джесси переносилаизгнание так, будто это несчастьепостиглоне
ее, а кого-то другого. Ее нисколько не удручало то,что она лишилась дома и
всего состояния.Онапродолжалаопекать теперьужебеглыхиизгнанных
художников, встречавшихся ейна пути.Способность Джессисоздавать вокруг
себя атмосферу домашнего уюта, равно как иее неколебимая жизнерадостность,
были поразительны.Чем больше в Джесси нуждались,темлучистей она сияла.
Припомощипарыподушечек иодной спиртовкиона исхитряласьпревратить
замызганный гостиничный номер в некое подобие родины и домашнего очага,где
она кормила,поила и обстирывала своих непрактичных, беспомощных,а теперь
еще и неведомокуда судьбою заброшенных чад; а когда после смерти господина
Тобиаса Штайна вдруг выяснилось, что скромный покойник и после смерти оней
позаботился, завещавей приличнуюсуммувдолларахвпарижском филиале
нью-йоркскогобанка "Гаранта Траст",онаиее почти целиком истратила на
своих подопечных, оставив себе лишь самую малость на жизнь и еще на билет до
Нью-Йоркаокеанскимлайнером"КоролеваМэри".