--Переключайся на торговлю. Сантиметр
торговли лучше, чем метр работы.
--Я учту.
--Толькотот,кто страшитсяжизни,мечтает о твердом жалованье,--
колкозаметилЛахман. Поразительно,дочегобыстроэтотчеловекумел
переходить от уныния к агрессии. "Еще один экстремист", -- подумал я.
--Ты прав, я страшусь жизни, прямо верчусь от страха как псина от блох,
-- заметил я миролюбиво. -- Благодаря этому страху только и живу. Что против
этого твой маленький сексуальный страх? Так что радуйся!
По лестнице уже спускался Мойков.
--Спит, -- объявил он торжественно. -- Три таблеткисеконалавсе-таки
подействовали.
--Секонал? -- оживился Лахман. -- А для меня не осталось?
Мойков кивнул и вынул пачку снотворного.
--Двух вам хватит?
--Почему двух? Раулю вы дали три, почему же мне только две?
--РаульпотерялКики.Можно сказать, вдвойнепотерял. Сразуна два
фронта. А у вас еще остается надежда.
Лахман явно собрался возразить -- такого преуменьшениясвоих страданий
он допустить не мог.
--Исчезни,--сказаляему. -- При полнолунии таблетки действуютс
удвоенной силой.
Лахман, ковыляя, удалился.
--Надо было мне аптекарем стать, -- задумчиво изрек Мойков.
Мы начали новую партию.
--А Мария Фиола правда была здесь сегодня вечером? -- спросил я.
Мойков кивнул.
--Хотелаотпраздноватьсвое освобождение отнемецкого ига. Городок в
Италии, гдеона родилась, заняли американцы.Раньше тамнемцы стояли. Так
что она тебе уже не подневольная союзница, а новоиспеченнаяврагиня. В этом
качестве просила передать тебе привет. И, по-моему,сожалела, чтоне может
сделать этого лично.
--Боже ее упаси! -- возразиля.--Яприму от нее объявление войны,
только если на ней будет диадема Марии Антуанетты.
Мойков усмехнулся.
--Но тебя, Людвиг, ждет еще один удар.Деревушку, в которой я родился,
русскиена дняхтоже освободили отнемцев.Такчто и яиз вынужденного
союзника превращаюсь втвоего вынужденного неприятеля. Даже не знаю, как ты
это переживешь.
--Тяжело.Сколькожеразнатвоемвекуэтакменяласьтвоя
национальность?
--Раз десять. И все недобровольно. Чех, поляк, австриец, русский, опять
чехи так далее.Сам-то я этихперемен, конечно, не замечал. И боюсь, эта
ещедалеконепоследняя.Тебе, кстати,шах и мат. Что-топлоховатоты
сегодня играешь.
--Да я никогда хорошоне играл.Ктому же у тебя, Владимир, солидная
фора впятнадцатьлетэмиграции иодиннадцатьсмененныхродин. Включая
Америку.
--А вотиграфиня пожаловала.-- Мойков встал. -- Полнолуниеникому
спать не дает.
Сегодня кстаромодному, подгорло закрытому кружевному платью графиня
надела еще и боа из перьев.В таком наряде она напоминала старую,облезлую
райскую птицу. Ее маленькое, очень белое личико было подернуто мелкой сеткой
тончайших морщин.
--Ваше сердечное, графиня? -- спросил Мойков с невероятной галантностью
в голосе.
--Благодарю вас, Владимир Иванович. Может, лучше секонал?
--Вам угодно секоналу?
--Не могузаснутьДа выжезнаете,тоскаимигреньзамучили, --
посетовала старушка.-- Атутеще эта луна! Как над Царским Селом. Бедный
царь!
--А это господин Зоммер, -- представил меня Мойков.
Графиня милостиво скользнула по мне взглядом. Она явно меня не узнала.
--Тоже беженец? -- спросила она.
--Беженец, -- подтвердил Мойков.
Она вздохнула.
--Мы вечные беженцы, сначала от жизни,потом от смерти, -- вглазах у
нее вдруг блеснулислезы. --Дайтемне сердечного, Владимир Иванович!Но
только совсемнемножко.И дветаблеткисеконала.-- Онаповела птичьей
головкой. -- Жизнь необъяснимая вещь. Когда я еще была молоденькой девушкой,
в Санкт-Петербурге, врачи махнулинаменярукой. Туберкулез.Безнадежный
случай Они давали мне от силы два-три дня, не больше. А чтотеперь? Их всех
давно ужнет -- ни врачей, ни царя,ни красавцев офицеров! Итолько я все
живу, и живу, и живу!
Она встала. Мойков проводил ее до дверей, потом вернулся.
--Выдал ей секонал? -- спросил я.
--Конечно. И бутылкуводки.Она уже пьяна.А ты даже инезаметил,
верно? Старая школа, -- сказал Мойков суважением. -- Этотбожий одуванчик
побутылкев день высасывает.Аведьей за девяносто!У нееничего не
осталось, кроме призрачныхвоспоминанийопризрачнойжизни,которую она
оплакивает.Только в ее старой головеэта жизнь ещеи существует. Сначала
она жилав "Рице". Потомв "Амбассадоре". Потом в русском пансионе. Теперь
вотунас.Каждыйгодонапродаетпоодному камню.Сперва этобыли
бриллианты.Потомрубины. Потомсапфиры. С каждым годом камни становились
все меньше. Сейчас их почти не осталось.
--А секонал у тебя еще есть? -- поинтересовался я.
Мойков посмотрел на меня изучающим взглядом.
--И ты туда же?
--На всякийслучай, --успокоил яего. --Все-таки полнолуние.Это
только про запас. Наперед никогда не знаешь. Снам ведь не прикажешь.Амне
завтра рано вставать. На работу.
Мойков помотал головой.
--Просто поразительно,до чего человек в своей гордыне заносчив, ты не
находишь? Вот скажи, ты плачущего зверя когда-нибудь видел?
VIII
Уже двенеделияработал у Силвера.Подвалпод магазиномоказался
огромным,лабиринтегопомещенийуходил далекопод улицу.