Поговаривалидаже,чтоХиршполучилегочутьлинеот
французскогоСопротивления.СамРобертхранилнасейсчетполную
непроницаемость,но всемитак было известно, чтов кометном шлейфеего
карьеры были эпизоды, когда он работал и на французское подполье. Как бы там
ни было, он имел в распоряжении автомобиль с испанскими номерамии эмблемой
дипкорпуса, носил элегантные костюмы и во времена, когда горючее было дороже
золота, натрудности с бензином нежаловался. Добыть все это он мог только
через подпольщиков.Хирш и работална них: перевозил оружие, литературу --
листовки и маленькие двухстраничные памфлеты. Это были времена, когда немцы,
нарушив пакто частичной оккупации, вторгалисьна незанятую часть Франции,
устраивая там облавы на эмигрантов. Всех, кого мог, Хирш пытался спасти. Его
выручали автомобиль, паспорт -- и отвага.Когда его все же останавливали на
дорогахдляпроверки,онвролиполномочногопредставителядругого,
дружественногоГерманиициктаторане зналк проверяющимнипощады,ни
снисхождения.Онотчитывалпостовых-,кричалосвоемдипломатическом
иммунитете и,чуть что, грозилжаловатьсялично Франко, а черезтого--
самомуГитлеру.Опасаясьнарватьсянанеприятности,немецкиепатрули
предпочиталипропускатьегосразу.Врожденныйверноподданнический страх
заставлял их трепетать перед громкимтитулом и паспортом, а выработанная за
годымуштрыпривычка кпослушанию сочеталась, особенно у низшихчинов, с
боязнью ответственности.Однакодажеофицеры ССтерялилицо, когда Хирш
принималсяна нихорать. Весь егорасчетпри этомбыл на страх, который
порождает в собственных рядах всякая диктатура, превращаяправо в капризное
орудиесубъективногопроизвола, опасногоне только дляврагов, но идля
сторонников, когдате просто не в силах уследитьзапостоянно меняющимися
предписаниями.Таким образом, Хиршизвлекалвыгодуиз трусости, которая,
наряду с жестокостью, есть прямое следствие всякого деспотизма.
НанесколькомесяцевХиршстал дляэмигрантов чем-то вроде ходячей
легенды.Некоторымонспасалжизньневедомогдераздобытымибланками
удостоверений, которые заполнял на их имя. Благодаря этим бумажкам людям, за
которыми уже охотилось гестапо, удавалосьулизнуть заПиренеи. Других Хирш
пряталвпровинциипомонастырям,покане предоставляласьвозможность
переправить их через границу. Двоих он сумел освободить даже из-под ареста и
потом помог бежать.Подпольную литературу Хирш возилвсвоей машине почти
открыто и чуть ли не кипами. Это вту пору он, на сей развформе офицера
СС, вытащил из лагеря и меня -- к двум политикам в придачу. Все с замиранием
сердцаследилизаэтойотчаянной вылазкой одиночкипротив несметных сил
противника, с ужасом ожидая неминуемой гибелисмельчака. И вдруг Хирш сразу
исчез, как в воду канул. Прошел слух, что его расстреляли гестаповцы.
И вдруг Хирш сразу
исчез, как в воду канул. Прошел слух, что его расстреляли гестаповцы. И, как
всегда, нашлись люди, которые вроде бы даже видели, как его арестовали.
После моего освобождения из лагеря мы еще не развстречались и провели
друг с другом не один вечер, досиживая за разговором до утра.Хиршбыл вне
себя оттого, чтонемцы убивают евреев, каккроликов, ате тысячами, без
малейшегосопротивления, даютзаталкиватьсебяв битком набитые товарные
вагоныи везти прямиком влагерясмерти. Он не могуразуметь, почему они
даже не пытаютсявосстать, датьотпор, почему хотя бычасть из них, зная,
что погибели все равно не миновать, не взбунтуется, дабы прихватить ссобой
пару-тройку жизней своих палачей, --так нет же, всекак один покорно идут
назаклание.Мыоба знали, чтоповерхностнымирассуждениямиострахе,
последней отчаянной надежде или тем паче трусости ничего тут не объяснишь --
скорееобъяснение коренилось в чем-то прямопротивоположном, ибо, судяпо
всему, человеку, вот так, молча принимающему смерть, требуетсякудабольше
мужества,чем тому, ктобудетрвать иметать,изображаяпередсмертью
неистовство тевтонской мести.Ивсе равноХирш выходилиз себяпри виде
этого -- длящегося вот уже два тысячелетиясо времен Маккавеев -- смирения.
Он ненавидел за это свой народ -- и понимал еговсемифибрами выстраданной
любвииболи. Личная война, которуюонв одиночку вел против изуверства,
имела свои, нетолькообщечеловеческиепричины; в чем-то этобыло ещеи
восстание против самого себя.
Я взял газеты, которые дал мне Левин. По-английски я понимал плохо, так
чточитал с трудом. Еще на корабле я одолжил уодного сирийцафранцузский
учебник английскойграмматики;какое-товремя этотсириец даже давал мне
уроки.Уже здесь, когда его выпустили, он оставил книгумне в подарок, и я
продолжалзанятия.Произношение яс грехомпополам осваивалприпомощи
портативногограммофона, который привезла ссобойнаостров Эллиссемья
польских эмигрантов.Там былооколо дюжиныпластинок,которые все вместе
составляли курс английского.Граммофон поутрамвыносился изспального в
дневной зал, вся семьяусаживалась перед ним где-нибудьвуголке иучила
английский. Они рьяноипочтиподобострастно вслушивались в неторопливый,
сытый голос диктора, пока тотнудно рассказывал про жизнь воображаемой четы
англичан,мистера и миссис Браун, -- у тех был дом, сад, сыновьяи дочери,
которыеисправно ходили вшколу и делали домашние задания, в товремя как
сам мистерБраун,укоторогоимелсяещеивелосипед,ездилнаэтом
велосипедевконтору,где онслужил,а миссисБраун привсемпри том
поливалацветы,готовилаобед, носилапередник игустые черныеволосы.
Несчастные эмигранты каждый день истовожиливместе с семьей Брауновэтой
соннойжизнью, их уста раскрывалисьи закрывались в такт речениям диктора,
как при замедленной киносъемке, а вокруг, кто стоя, кто сидя, грудились все,
комутоже хотелось поживиться знаниями.