Состороны,особенно всумерки,
казалось,будто сидишьвозлепрудасостарыми карпами,которыелениво
всплывают на поверхность, раскрывая и закрывая рты в ожидании подкормки.
Былисреди эмигрантов и такие, кто мог бегло объясниться по-английски.
Вовремяоноуих родителей хватило ума определить своихчад в реальные
училища,где вместолатыни и греческого им преподавали английский.Теперь
эти чадасамипревратилисьвавторитетных учителей ивремяотвремени
консультировалитех, кто,склонившисьнадгазетой, поскладамразбирал
фронтовые сводки с полей всемирной бойни, попутно упражняясь в числительных:
десять тысячубитых, двадцать тысяч раненых, пятьдесят тысяч пропавшихбез
вести,сто тысяч пленных, -- благодаря чему бедствияпланетынакакое-то
время сводились для них к трудностями школьного урока, на котором, допустим,
надо непременно освоить произношение звукаth в словеthousand(5). Знатоки
снова и сноватерпеливо демонстрировали им этоткаверзный звук, которого в
немецкомнет и поскверному произношению которогов тебе мигом распознают
иностранца,--thкакthousand,fiftythousand(6) убитых вБерлинеи
Гамбурге, -- до техпор,пока кто-то изучеников,внезапнопобледневи
поперхнувшись наполуслове,невыпадал вдруг изроли школяра,сужасом
бормоча:
--Гамбург? Да у меня же мама еще в Гамбурге!
Я не очень представлял себе, какойименно акцент вырабатывается у меня
на острове Эллис; зато я люто возненавидел войнувкачестве материаладля
букваря. Уж лучше вверить себя нудномуидиотизму моей английской грамматики
и зазубривать,что Карл носит зеленуюшляпу, что его сестренкедвенадцать
лет иона любит пирожные, а его бабушка все еще катаетсянаконьках.Эти
высокоумные измышлениянафталинной педагогическойпремудрости,по крайней
мере,образовываличто-товродеостровковидиллическойбанальностив
кровавых моряхгазетного чтива. А на душеи без того былотошно от одного
видавсехэтихбеженцев,которыестыдились... которыхжизньзаставила
стыдитьсясвоего родного языка, языка палачейи изуверов, и которые теперь
--не столько дажеобученияради, а словно лихорадочно торопясьпозабыть
последниепривезенныес собойостаткиродной речи -беспомощноковеркали
чужеземные слова,норовя дажемежду собой изъясняться по-английски. Дня за
два до моего освобождения томик немецких стихов, с которымя не разлучался,
внезапно исчез. Утромя на секундуоставил его в дневном зале --анашел
только после обеда,вуборной,разорваннымв клочкииперепачканнымв
дерьме.И поделом мне,подумал я: всечарующиекрасотынемецкойлирики
выгляделиздесь чудовищной издевкой над страданиями,принятыми всеми этими
несчастными от той же самой Германии.
Уотсон, партнер Левина, и вправду явился через несколько дней. Этобыл
помпезного вида мужчина с крупным мясистым лицом и пышными седыми усами.
Уотсон, партнер Левина, и вправду явился через несколько дней. Этобыл
помпезного вида мужчина с крупным мясистым лицом и пышными седыми усами. Как
яи предполагал, он небыл евреем и не обладал ни любопытством Левина,ни
егоинтеллигентнойсообразительностью. Онне говорилнипо-немецки,ни
по-французски, зато широко жестикулировал и расплывался в глуповатой, хотя и
успокоительной улыбке. Худо-бедно, но как-то мыс ним объяснились.Уотсон,
впрочем, ни очем особенноинеспрашивал,толькоимператорским жестом
повелелмнеждать,асамотправилсявадминистрациюбеседоватьс
инспекторами.
В это времяв женском отделении возникла какая-то тихая сумятица. Туда
сразуже устремилисьнадзиратели. Всеобитательницы отделениясгрудились
вокруг одной женщины -- та лежала на полу и постанывала.
--Что тамстряслось?-- спросил я у старика, который одним изпервых
метнулся на шум и уже успел вернуться. -- Опять с кем-то истерика?
Старик мотнул головой:
--Похоже, какая-то чудачка надумала рожать.
--Что? Рожать? Здесь?
--Похоже нато.Любопытно, чтоскажут инспектора. -- Старик невесело
хмыкнул.
--Преждевременные роды! -- объявила дама в красной панбархатной блузке.
-- На месяц раньше срока. Не мудрено, при такой-то нервотрепке.
--Ребенок уже родился? -- спросил я. Женщина глянула на меня свысока.
--Разумеется, нет. У нее только первые боли. Это может длиться часами.
--Еслиребенокродитсяздесь--онбудетамериканцем?--
поинтересовался вдруг старик.
--А кем же еще? -- опешила женщина в красной блузке.
--Я имею в виду-- здесь, на Эллисе. Все-таки это лишь карантинная зона,
вроде как еще не настоящая Америка. Америка -- вон она где.
--Здесь тоже Америка! -- выпалиладама. -- Охранники вон американцы. И
инспектора тоже.
--Еслитак, томатери крупноповезет,-- заметилстарик.-- У нее
нежданно-негаданно объявитсяродственник вАмерике -- собственный ребенок!
Еелегчебудетпропустить! Эмигрантов,укогов Америкеродственники,
впускают почтисразу. --Старикобвелнаснесмелымвзглядом и смущенно
улыбнулся.
--Если его не признают американцем, значит,этобудет первый истинный
гражданин мира, -- сказал я.
--Второй, -- возразил старик. -- Первого мне довелось повстречать еще в
тридцатьседьмомнамосту междуАвстрией иЧехословакией. На этотмост
полиция обеих стран согнала тогда немецких эмигрантов. Податься было некуда,
кордон стоялс двух концов. Целых три дня между границамипрокуковали. Вот
одна и родила.
--И что же стало с ребенком? -- взволнованно спросила женщина в красной
блузке.
--Умер задолго до того, как между двумя странами успела начаться война,
-- проронил старик. -- Этобыло еще в гуманные времена, до их присоединения
к Германии, --добавил онпочти извиняющимся тоном.