Все он глухотаилвсебе, не доверяясь ни
людям,нибумаге.Итеперьяпонялэтисловесныеизвержения,этот
фанатическийподъем егоречей в кругу студентов: здесь прорываласьсквозь
плотину егообщительность; мысли, которые он, молча, носилвсебе, бурно,
неуверенно срывали запоры молчания и неслись в этой бешеной скачке слов.
Дома онговорил очень редко, меньше все со своейженой. Исробким,
почтистыдливымизумлением, я, неопытный мальчик, заметил, что здесь между
двумя существами лежала тень от какой-то постоянно развевающейся, невидимой,
ноплотной ткани, безвозвратно разделившей этих людей;и впервыея понял,
сколькотайн,непроницаемыхдляпостороннего взораскрываетбрак. Жена
никогдане входила вегокабинет безособого приглашения, какбудтона
пороге быланапечатлена магическаяпентаграмма,-и этоподчеркивало ее
полнуюотчужденностьотего духовногомира. Имойучительникогдане
позволял в ее присутствии говорить об егопланах, его работах. Резкость,с
которойон наполусловеобрывалфразу, едваонавходила,положительно
угнеталаменя.Что-тооскорбительное,почтиоткровенноепрезрение,
неприкрытоедаже какой-либо формой вежливого умолчания, было вего манере,
когда он резко и открытоотклонял ееучастие,- но она будто незамечала
этого или ужепривыкла к такому обращению.Стройная, цветущая, с задорным,
мальчишеским лицом, легкои быстро она носиласьвверхи вниз по лестнице;
всегдаунеебыломногоработы ивместес тем достаточнодосуга; она
посещалатеатр, занималасьчутьлине всеми видамиспорта, -толькок
книгам, к спокойной кабинетной работе, ко всему замкнутому, сосредоточенному
не было ни малейшего влечения у этойтридцатипятилетнейженщины. Казалось,
она чувствовала себя хорошо только тогда, когда, напевая, смеясь и шутя, она
могла дать волю своему телув танце, плавании, беге. Со мной она никогда не
говориласерьезно:онаподдразниваламеня,будтомальчика,изадорно
вызывала на состязание. Ее резвый, детский, добродушный, жизнерадостный нрав
стоялв такомразительном противоречиисмрачным, замкнутым, проникнутым
толькодуховнымиинтересамискладом жизни моегоучителя, чтоясовсе
возрастающим изумлениемспрашивалсебя, чтомогло связывать в прошлом эти
столь чуждыедруг другунатуры. Надосознаться, чтоя извлекал пользу из
этого удивительного контраста: когда, после нервной работы, я вступал сней
вразговор, мне казалось, что с моейголовыснят тяжелый шлем; моимысли
освобождалисьот восторженногопыла,ивсевещипринимали свою обычную
окраску.
Веселаяжизненнаяобщительность настойчиво предъявляла свои права,и
смех,окоторомясовершеннозабывалвнапряженномобщениисним,
благотворноразряжалмощноедавлениеинтеллектуальногомира.
Между нами
установились товарищеские отношения; именно потому, чтомы болтали только о
безразличныхвещах или вместеходиливтеатр,наши встречибыли лишены
всякойнапряженности.Одно только нарушало иногда полнуюнепринужденность
наших разговоров,каждый раз смущая меня: это- упоминание его имени.Она
неизменнопротивопоставляламоемувопрошающемулюбопытствураздраженное
молчание,моемуэнтузиазму-непонятную,скрытуюулыбку.Но неизменно
оставались замкнуты ее уста: в других формах, но с той же решительностью она
исключала этогочеловека изсвоей жизни. И все же, вот уже пятнадцать лет,
они жили под одной, скрывавшей тайну, кровлей.
Но чемнепроницаемее становилась тайна, тем больший соблазн открывался
моему кипучему нетерпению. Какая-то тень, какое-то покрывало чувствовалось в
непосредственнойблизости:оноколебалосьприкаждомдуновениислова;
нередко мне казалось,что яужеприкасаюськнему, нокаждыйразэта
запутанная сетьускользала измоих рук, чтобы черезминутуопять окутать
меня; никогдаона необлекаласьв слово,никогда непринимала осязаемой
формы. Ничто не способно вбольшей степени возбудитьвоображениемолодого
человека,чемщекочущаянервыиграпредположений:обычноблуждающее
бесцельновоображение внезапнонаходит цель итрепещетотнеизведанного
наслажденияохотничьего преследования. Совершенно новые чувства возникали в
тедниунаивногомальчика: тонкая,восприимчивая мембрана предательски
подслушивалакаждуюмодуляциюголоса;ищущий,высматривающий,полный
подозрениявзорпосиневших глаз;выслеживающеелюбопытство,стремящееся
проникнутьв окружающуюмглу;болезненноенапряжениенервов,постоянно
возбуждаемое подозрениями и никогда не разрешающееся в ясном чувстве.
Но яне порицаю своебезудержное любопытствопомыслы мои были чисты.
Охватившееменя возбуждениепроистекалоне изпраздной пошлости, которая
коварно ловитнеизменно-человеческое в превосходящем другихсуществе; нет,
наоборот,-этобылзатаенныйстрах, еще не определившееся сострадание,
которое снеосознаннойтоской угадывало боль в это молчании.Чем ближея
подходил к егожизни,темчувствительнее угнетала менятень, пластически
запечатленная на лице возлюбленного учителя,- таблагородная,благородно
подавляемая печаль,котораяникогданеразмениваласебянина угрюмое
брюзжание,нина вспышкибеспричинногогнева.Если он спервойминуты
привлек меня,ещечужого, вулканически вспыхивающимогнемсвоей речи, то
теперь он еще глубжеволновалменя, ставшегородным,- своиммолчанием,
неотступно сопровождающим его облаком печали. Ничто не захватывает так мощно
юношеское чувство,как возвышенная, мужественнаяомраченность. "Мыслитель"
Микель Анджело,созерцающийсвои собственные глубины,сжатые горечью губы
Бетховена - эти магическиеличины мировой скорби -трогаютнезрелую душу,
сильнее,чем серебристые мелодии Моцарта и свет, разливающийся вокруг фигур
Леонардо.