Ястрадалв егоприсутствии,яизнывалвдали от него, всегда
разочарованныйегоблизостью,всегдаполныйтревоги,смущенныйвсякой
случайностью.
И странно: всякий раз как я чувствовал себя оскорбленным,я шел кего
жене.Можетбыть,это было бессознательное влечениек человеку,который
живетв тойжетаинственнойатмосфере,страдаетоттой жебезмолвной
сдержанности;можетбыть,этобылапростопотребностьпоговоритьс
кем-нибудь инайти, если не помощь, то,по крайней мере, сочувствие, - как
бы то ни было, я шел к ней, будто к тайному союзнику.Обычно она высмеивала
моючувствительность или, пожимая плечами, холоднозамечала, чтодавно бы
пора привыкнуть к этим мучительным странностям. Иногда же она окидывала меня
серьезными, я бы сказал, удивленным взглядом и слушала меня, молча, когда,
охваченный отчаянием,яизвергал потоксудорожных слов, горькихупреков,
подавленныхрыданий; толькогубыеевздрагивалии,ячувствовал,она
напрягает все силы, чтобы не сказать гневное или необдуманное слово. И у нее
было, без сомнения, о чем поговорить; и она скрывала тайну, - может быть, ту
же тайну,что и он; но в то время как он встречал мои посягательства резким
отпором, она обычно шуткой прекращала дальнейшие разговоры по этому поводу.
Один только разедва не сорвалосьс ее уст долгожданное слово. Утром,
принесямоему учителюпродиктованноенакануне, ярассказал ему, вкакой
восторг привела меняодна из глав (это была характеристика Марло). И в пылу
восхищения я прибавил, что никто, никто не сумел бы так мастерски нарисовать
этот портрет; закусив губу,онкруто отвернулся, бросиллисток на столи
презрительнопробормотал:-Неговоритеглупостей!Развевыимеете
представление о том, что такое мастерство! - Этогорезкогослова (поспешно
надетая личина, чтобы скрытьнетерпеливуюзастенчивость) былодостаточно,
чтобыиспортитьмнедень.Ипослеобеда,наедине сегоженойя,в
истерическом припадке схватив ее руки, забросал ее вопросами: - Скажите мне,
почему он менятак ненавидит? Почемуотменя презирает? Что я ему сделал?
Почему его раздражает каждое мое слово? Что мне делать? Помогите мне! Почему
он меня не выносит? Скажите мне, я вас очень прошу!
И пристальный взгляд, в ответ на мой бурный порыв, коснулся моего лица.
-Онвас ненавидит? -ионарасхохоталасьсквозьзубытакзло,так
пронзительно, что я невольно отшатнулся. - Ненавидит - вас? -повторила она
ипосмотреламнепрямовглаза,полныесмущения.Онанаклонилась,
приблизившись, ко мне, ее взоры становились постепенно мягче и мягче,в них
засветилось страдание, и вдруг она (впервые)провела рукой по моим волосам.
-Вы, право, еще дитя, глупое дитя,которое ничего не замечает, ничегоне
видити ничегонезнает.Но таквсе желучше,а товы бысталиеще
беспокойнее. - И она быстро отвернулась.
- И она быстро отвернулась.
Тщетно яискалуспокоения:ябудто попалвчерный мешок тяжелого,
полного ужасов, сна и добивался пробуждения, выхода из таинственной сумятицы
этих противоречивых чувств.
x x x
Так прошло четыремесяца - месяцы непрерывного восхождения и духовного
преображения. Семестр близилсяк концу.С чувством тревоги я шел навстречу
каникулам:яполюбилмоечистилище,иплоский,ограниченныйбыт
родительского дома рисовался мне, как тяжелая ссылка. Втайне яуже замышлял
написатьродителям,что менязадерживаетздесь серьезная работа;яуже
придумывалловкоесплетениеотговорокилжи,чтобыпродлитьэту цепь
поглощавшихменяпереживаний.Носудьбаужераспорядиласьмною,и
предуказаныбыли сроки и часы. И этотчас надвигался, невидимый,как удар
колокола, дремлющий вметаллическоймассе:придет время -и он призовет,
сурово и негаданно, - одних к труду, других к расставанию.
Как прекрасно, как предательски прекрасно начался этот роковой вечер! Я
сиделсними застолом.Окна были раскрыты,исквозь затемненныерамы
медленно вливалось сумеречное небо, сиявшее белымиоблаками. Что-то мягкое,
ясное,глубокозападающеевдушуизлучалихвеличественныйотблеск.
Спокойно,мирнотекла беседа между мною и сидевшей за столом.Мой учитель
молчал,но егобезмолвие витало, точно сложив крылья, наднашейбеседой.
Украдкой я посмотрел на него: какая-тоудивительнаяпросветленность была в
немсегодня, какая-тоособенная тревога,далекая отвсякого смятения,-
такая же, как в сиявших нам летних облаках. Время от времени он подымал свой
бокал к свету, любуясь окраской, и, когда мой взор радостно ловил этот жест,
он, слегка улыбаясь, подымал стакан, как быприветствуя меня. Редко я видал
его лицотаким ясным, редкобывали его движения так округлы и спокойны. Он
сидел,сияющий,почти торжественный,какбудтоприслушиваясь к какой-то
неслышноймузыке иликневидимому разговору. Егогубы,обычнодрожащие
мелкимиволнами,покоилисьмягко,какразрезанныйплод;наеголбу,
обращенном к окнам, отражался мягкий свет, и онказался мне еще прекраснее,
чем всегда. И странно, иотрадно было видеть его таким умиротворенным:был
лиэто отблеск ясного летнеговечера, прониклалиблаготворнаямягкость
воздуха в его душу, илиизнутри исходил этот свет? Но, привыкнувчитатьв
еголице,каквраскрытойкниге,ячувствовал:какой-то кроткийдух
милосердной рукой коснулся извилин и ран его сердца.
Иподнялся он такжеторжественно,кивкомголовыприглашая меня в
кабинет.Его привычная торопливостьуступила местоважной медлительности.
Сделав несколько шагов, он вернулсяобратно и - тоже необычная ведь- взял
из шкапа нераскупоренную бутылкувина. Егожена, казалось, тоже заметила в
нем что-тостранное: подняв глазаот своейработы, она удивленно смотрела
ему вслед, с любопытством наблюдая его непривычную торжественность.