Временами ее слова причиняли мне
боль, имне было стыдно, что, ненавидя, я впадал в соблазн. Но тело ужене
повиновалось моей воле; неудержимо оно отдавалось страсти.И, содрогаясь, я
целовал губы, предавшие его.
x x x
На другое утро я поднялсяксебе, полный жгучего стыда иотвращения.
Теперь, когданеопьяняламеня близость ее горячего тела,мерзость моего
предательства встала предо мной во всей своейнеприкрытойнаготе.Никогда
больше - я это чувствовал-я не посмею взглянутьему в глаза, пожать его
руку: не его я ограбил, а себя - себя лишил самого ценного своего достояния.
Оставалось только одно спасение: бегство. Лихорадочно я стал укладывать
свои вещи,книги, уплатилхозяйке;он не должен менязастать;ядолжен
исчезнуть, безвидимого повода,таинственно, какисчезалон. Нопосреди
поспешныхсбороврукимои вдругоцепенели:я услыхалскрип лестницыи
торопливые шаги - его шаги.
Должно быть, я был бледен, как мертвец: во всяком случае, он испугался:
- Что с тобой, мальчик? Ты нездоров? - спросил он.
Я отшатнулся. Я уклонился от него, когда он хотел меня поддержать.
- Что с тобой? - повторил он испуганно. - С тобой что-нибудь случилось?
Или... или... ты еще сердишься на меня?
Судорожноя держался за подоконник.Янемог смотреть на него.Его
теплый,участливый голос растравлял мою рану;ябыл близок кобмороку; я
чувствовал, как разливается во мне пламенный поток стыда - горячий пылающий,
- обжигая и сжигая меня.
Он стоял, изумленный, в смущении. И вдруг - так робко, почти шопотом он
задал странный вопрос:
- Может быть... тебе... что-нибудь... рассказали обо мне?
Не поворачиваяськнемулицом, я сделалотрицательный жест.Но им,
казалось, овладело какое-то опасение; он настойчиво повторял:
- Скажимне...сознайся... тебе что-нибудь...рассказалиобо мне...
кто-нибудь... я не спрашиваю, кто.
Яотрицательномоталголовой. Он стоял,растерянный.Новдругон
заметил, чтомои чемоданы уложены,книги собраны и что своимприходомон
прервал последние приготовленияк отъезду. Взволнованноонприблизился ко
мне:
- Ты хочешь уехать, Роланд? Я вижу... скажи мне правду.
Я взял себя в руки.
- Ядолженуехать...проститеменя...нояневсилах обэтом
говорить... я напишу вам.
Больше ничего я не могвыдавить изсудорожносжатого горла, и каждое
слово отдавалось болью в сердце.
Он оцепенел. Но вот вернулся к нему его усталый, старческий облик.
- Может быть, так лучше, Роланд... -заговорил он. - Да, наверное, так
лучше...для тебя и длявсех. Но раньше чем ты уйдешь, я хотел быеще раз
побеседоватьс тобой.Приходи всемьчасов, в обычноевремя... тогда мы
простимся, как подобает мужчине с мужчиной. Только не нужно бегства от самих
себя.
Он оцепенел. Но вот вернулся к нему его усталый, старческий облик.
- Может быть, так лучше, Роланд... -заговорил он. - Да, наверное, так
лучше...для тебя и длявсех. Но раньше чем ты уйдешь, я хотел быеще раз
побеседоватьс тобой.Приходи всемьчасов, в обычноевремя... тогда мы
простимся, как подобает мужчине с мужчиной. Только не нужно бегства от самих
себя... не нужно писем... то, что я тебе скажу, не поддаетсяперу... Так ты
придешь, неправда ли?
Ятолько кивнул головой. Мой взор все еще был обращен к окну. Но яне
замечал утреннего блеска: густая, темная вуаль повисла между мной и миром.
x x x
В семь часовя впоследний раз вошел в комнату, которуюя так любил.
Сквозь портьерыспускались сумерки; из глубины струилась белизнамраморных
фигур;книгивчерныхпереплетахтихопокоилисьзапереливающимся
перламутровым блеском стекол. Святилище моих воспоминаний, где слово впервые
сталодляменя магическим;гдеяиспытал впервыевосторгиопьянение
духовного мира! Всегда я виду тебя в этот час прощания и вижу любимый образ:
вотонмедленновстает с кресла иприближаетсяко мне, словнопризрак.
Только выпуклый лоб выделяется,какалебастровая лампада,на темномфоне
комнаты, инаднимразвеваются, как белый дым, седыеволосы.И с трудом
приподнимаетсяего рука навстречу моей. Теперья узнаюэтот обращенный ко
мнесерьезныйвзглядичувствуюприкосновениеегопальцев,мягко
обхватывающих мою руку и усаживающих меня в кресло.
- Садись, Роланд, давайпоговорим откровенно. Мы мужчины и должны быть
искренни. Я не принуждаютебя, нонелучше ли будет,если последний час,
проведенныйвместе,принесетнамполнуюясность? Скажи мне,почемуты
уходишь? Ты сердишься на меня за нелепое оскорбление?
Я сделалотрицательный жест. Какубийственна была эта мысль,что он,
обманутый, чувствует за собой какую-то вину!
- Может быть, я еще чем-нибудь невольнообиделтебя? Я знаю,уменя
естьстранности. И я раздражал, мучил тебя против своего желания. Я никогда
не говорил, как я благодарен тебе за твое участие - я это знаю, знаю; я знал
это всегда - даже в те минуты, когда причинял тебеболь. Этолипослужило
причиной - скажи мне, Роланд, - мне бы хотелось проститься с тобой честно.
Опять я отрицательно покачалголовой: я немог вымолвить ни слова. До
сих пор его голос был тверд; но теперь он слегка вздрогнул.
-Или...яспрашиваютебяещераз...теберассказалиобомне
что-нибудь...что-нибудь,чтокажетсятебенизким,отталкивающим...
что-нибудь... что меня... что внушает тебе презрение ко мне?
- Нет!...нет!... нет... - вырвалось,словно рыдание,из моей груди:
презирать! его!
Нетерпение послышалось в его голосе.
- Вчем же дело?... Что же это может еще быть?.