- Вчем же дело?... Что же это может еще быть?... Ты усталот работы?
Или что-то друго заставляет уехать?... Может быть, женщина... не женщина ли?
Ямолчал. И вэтом молчаниибыло что-то,чтооткрыло ему глаза. Он
подвинулся ближе и прошептал совсем тихо, но без всякого волнения и гнева:
- Да, это женщина?... моя жена?
Я все ещехранилмолчание. И он понял. Дрожь пробежала по моему телу:
теперь,теперь,вотсейчасразразится,сейчасонброситсянаменя,
поколотит,накажет меня...и я почти жаждал этого, я страстно желал, чтобы
он побил менякнутом, -меня - вора,изменника, чтобы он выгнал меня, как
паршивую собаку, из своего опозоренного дома.
Ноудивительно: оносталсяспокоен... и почти облегченнопрозвучали
слова, сказанные в раздумьи,какбы самому себе: -Так это и должнобыло
сучиться. - Онпрошелсяпо комнатеи, остановившись передомной,сказал
почти презрительно:
-И это... это ты так тяжелопереживаешь?Разве она не сказала тебе,
что она свободна;что может делать все, что ей угодно, что я не имею на нее
никакого права... неимею ни права,нижелания что-либо запрещатьей?И
почему быейпоступить иначе? Ты молодой, яркий, прекрасный...ты был нам
близок... Как ей было не полюбить тебя...тебя...прекрасного... юного?...
Какей былонеполюбитьтебя?Я...- Его голосвдругзадрожал. Ион
наклонился близко-близко ко мне -так, чтояпочувствовал егодыхание. И
опять я был охвачен его теплым, обволакивающим взоромс тем же удивительным
блеском,каквтередкие,единственные минуты;все ближеиближеон
наклонялся ко мне.
И тихо шепнул, едва шевеля губами: - Я... я ведь тоже люблю тебя.
Содрогнулся ли я? Или невольно отшатнулся? Во всяком случае, изумленный
испуг выразился в моей мимике, потому что он вздрогнул, будто от удара. Тень
омрачила еголицо. - Теперь ты презираешь меня? - спросил он совсем тихо. -
Я тебе противен?
Почемуя не нашел ниодного слова вответ? Почему я сидел, онемелый,
чужой,ошеломленный, вместо того, чтобыподойти к нему, успокоить, утешить
его? Но во мне бушевали воспоминания;вот он - шифр к языку этой загадочной
сменынастроений.Все я понял в это мгновение: порывынежностии схватки
тяжелой борьбы с опаснымчувством,егоодиночествоитеньвины, грозно
витавшей над ним; потрясенный, я понял егоночноепосещениеи озлобленное
бегствоотмоей навязчивойстрастности. Он любит меня... Я ощущал еевсе
время, эту любовь - нежную и робкую, то неодолимую, то с трудом подавляемую;
янаслаждался ею, я ловил каждый мимолетно брошенный ею луч - и все же, эти
слова, такчувственно и нежно прозвучавшие мне из уст мужчины, пробудили во
мнеужас -грозный ивтожевремя сладостный.И,горя состраданием,
смущенный, дрожащий, захваченныйврасплохмальчик,я ненашел ниодного
слова в ответ на его внезапно открывшуюся страсть.
Он сидел неподвижно, уничтоженный моим безмолвием.
- Неужели, неужели это такужасно! - шептал он.- И ты... даже тыне
можешь простить мне это... даже ты, перед кем я молчал так упорно,что едва
незадохнулся... никогда ниот кого яне таился с такойрешимостью... Но
хорошо, что тызнаешь теперь,это хорошо... так лучше... это былослишком
тяжело для меня... невыносимо... надо, надо покончить с этим.
Сколько грусти,сколько стыдливой нежности было в этомпризнании!До
глубиныдушипроникалэтот вздрагивающий голос.Мнебылостыдномоего
холодного, бесчувственного, жестокого безмолвия перед этим человеком который
далмнетакмного, какне давал никто,а теперьсиделпередомной-
трепещущий, униженный сознанием своей мнимой вины. Я сгорал от жажды сказать
емуслово утешения, но губы неподчинялись моей воле, итак смущенно, так
растерянно я сидел,согнувшись в кресле, чтоон, наконец, взглянул на меня
почти с досадой. - Не сиди же, Роланд, как онемелый... Возьми себя в руки...
Разве это в самом деле так ужасно? Тебе так стыдно за меня? Все ведь прошло,
я признался тебе во всем... давайпростимся, покрайней мере, как подобает
мужчинам, друзьям.
Но я все еще не владел собой. Он прикоснулся к моей руке.
-Иди сюда,Роланд,сядькомне. Мне сталолегче теперь, когда ты
знаешь все, когда между нами нет недоговоренности. Сперва я опасался, что ты
угадаешь,как ялюблю тебя...потом яуженадеялся, чтоты угадаешьи
избавишь меня от этого признания... Но теперь ты знаешь, и я могу говорить с
тобой, как ни с кемдругим.Тыбыл мне ближе,чем кто-либо,за всеэти
годы... ты был мне дороже всех... Только ты, дитя, ты один сумел ощутить мой
жизненный пульс. Итеперь, на прощанье... на прощаньеты должен узнать обо
мне больше, чем всякий другой... Ты один узнаешь всю моюжизнь... Хочешья
расскажу тебе свою жизнь?
В моем взоре, полном смущения и участия, он прочитал ответ.
- Садись... сюда, ко мне... я не могу говорить об этом громко.
Янаклонился кнему - я бысказал -с благоговением. Но едва,весь
превратившись в слух,я сел против него, каконопустил руку, заслонявшую
лицо, и поднялся с места.
- Нет, так янемогу... Ты не должен видеть меня... а то... а то я не
смогу говорить. - И внезапно он потушил свет.
Нас охватила тьма. Я чувствовал его близость,его дыхание, с усилием и
хрипомвырывавшееся во мрак.И вот встал между намиголос и рассказал мне
всю его жизнь.
x x x
Стоговечера,когда этот замечательный человек раскрыл передо мной,
будтоморскуюраковину,своюсудьбу,игрушечным кажется мневсе, о чем
рассказываютписатели ипоэты,все, чтомыпривыкливкнигахсчитать
необыкновенным и на сцене - трагическим. Из лени, трусости или недостаточной
проницательности,нашиписателирисуют тольковерхний,освещенныйслой
жизни, где чувства выявляютсяоткрыто и умеренно, вто времякактам,в
погребах,ввертепахиклоакахчеловеческогосердца,разгораются,
фосфорическивспыхивая, самые опасные животныестрасти; там, во тьме,они
взрываются ивновьсочетаютсявсамые причудливые сплетения.