Наконец, онподошелк
шатающейся этажерке, где стояли мои учебники, открыл их и с первоговзгляда
должен был убедиться, что они не тронуты и почти не разрезаны.
-Покажизаписилекций! -Этоприказание было первымегословом.
Дрожащей рукой я протянул их ему:я ведь знал, что стенографическаязапись
заключалав себеоднуединственную лекцию. Онбыстропросмотрел эти две
страницы и, без малейшего признака волнения, положил тетрадь настол. Затем
он подвинул стул, сел, посмотрел на меня серьезно, нобез всякого упрека, и
спросил: - Ну, что ты думаешь обо всем этом? Как ты представляешь себе это в
дальнейшем?
Этот спокойный вопрос сразил меняокончательно. Я весь был в состоянии
судорожного напряжения: если бы он стал меня бранить, я бы гордо оборонялся;
еслибы онпопыталсярастрогать меня, ябы его высмеял.Но этот деловой
вопрос сломилмое упрямство: его серьезностьтребоваласерьезного ответа,
еговыдержанное спокойствие - уважения. Я не решаюсь даже вспоминать, что я
отвечал; весь последующий разговореще итеперь неподдаетсямоему перу:
бывают внезапные потрясения, внутренние взрывы,которые в пересказе звучали
бы сентиментально,слова, которыеможно искреннепроизнеститолько раз в
жизни, с глазуна глаз, в минутунеожиданногосмятениячувств.Этобыл
единственный мой разговор с отцом, когда я без малейшего колебания покорился
ему добровольно: я предоставил ему всецело решение моей судьбы. Он же только
посоветовалмнепокинутьБерлиниследующийсеместрпоработатьв
каком-нибудьпровинциальномуниверситете.Оннесомневался,чтояс
увлечением нагоню пропущенное.
Его доверие тронуло меня; в этот миг я почувствовал, как несправедлив я
былвтечениевсегосвоегоотрочествакэтомустарику,моемуотцу,
окружившему себя стенойхолоднойформальности.Я закусилгубы, удерживая
горячие слезы, подступавшие кглазам. И он, повидимому, был охвачен темже
чувством:онвдругпротянулмнедрожащую рукуи поспешновышел.Я не
осмелился пойти за ним и остался - смущенный, неспокойный, - вытирая платком
кровь,выступившую на губе, в которую я впилсязубами, чтобы подавить свое
волнение.
Это было первое потрясение, постигшее меня - девятнадцатилетнего юношу;
безвихрясильных словоноопрокинулошаткийкарточныйдомик, со всей
надуманной мужественностью, самообожанием,игрой встуденчество, который я
выстроил втечениеэтих трехмесяцев.Благодаряпробудившейсяволе,я
почувствовал всебе достаточно сил, чтобы отказаться от мелких развлечений.
Мной овладело нетерпение направить растраченную энергиюна занятия науками:
жаждасерьезности,трезвости,внутреннейдисциплиныивзыскательности
охватила меня. В этот часядалобет монашеского служениянауке, ещене
предчувствуя, какое упоение готовит мне научная работа, и не подозревая, что
и в возвышенном царстве духа буйный ум встретит и приключения, и опасности.
x x x
Маленький провинциальныйгород,выбранныймноюпосоветуотцана
следующий семестр,находился в среднейГермании. Его громкая академическая
слава стояла в резком противоречии с тощейкучкой домов, теснившихся вокруг
университета.Мнене стоило большого трудапутем расспросовдобраться от
вокзала, где я оставил свои вещи, до alma mater, и, попав в это старомодное,
широко раскинувшеесяздание,я сразупочувствовал,чтовнутреннийкруг
замыкается здесь, быстрее чем в берлинской голубятне. В течение двух часов я
успелбытьзачисленными посетить большинствопрофессоров;только моего
непосредственного руководителя -профессора английской филологии-мне не
удалось застать сразу: мне сказали, что послеобеда,около четырехчасов,
его наверное можно будет видеть в семинарии.
Движимый стремлениемне терять ни одного часа, ибо теперья рвалсяк
науке с той же страстностью, с какой избегалее прежде,- я, после беглого
осмотрамаленькогогорода,который,всравнениисБерлином,казался
погруженным в наркотический сон, ровно в четыре часа был на месте. Служитель
указал мне дверь семинария. Я постучал.Мне послышалось, что изнутри чей-то
голос ответил мне, и я вошел.
Но яошибся. Никтоне отвечал намойстук,адонесшийсядоменя
невнятный возглас вырвался изэнергичной речи профессора, который, очевидно
импровизируя,излагал что-то двумдесяткамокруживших еготесным кольцом
студентов. Смущенный своим непрошенным вторжением, яхотел тихоудалиться,
воспользовавшисьтем, чтомое появлениеникемиз присутствующихне было
замечено, но побоялсяобратить насебя внимание. Я остановился удверии
стал невольно прислушиваться.
Лекция, повидимому, возниклаизколлоквиума илидискуссии -об этом
позволялидогадыватьсянепринужденныепозыисовершеннослучайная
группировка слушателейвокругпрофессора: сам он не стоял накафедре,а,
свесивноги, сидел почтипо-мальчишески на одном из столов; небрежные позы
окружавшихего студентов,под влияниемнапряженногоинтереса, постепенно
застываливпластическойнеподвижности.Повидимому,онистояли,
разговаривая, когда профессор вдруг вскочил на стол, заговорил, привлек их к
себе- будто бросив лассо- и неподвижно приковал ихк месту.Достаточно
былонескольких минут,чтобыия,забыв о своем непрошенномпоявлении,
магнетически почувствовал чарующуюсилуего речи. Невольноя приблизился,
чтобывидетьдвиженияегорук,удивительнымобразомнапрягавшиеи
обволакивавшиеего речь:при властно вырвавшемся словеони расправлялись,
будто крылья, ивзлетали вверх,азатем опускалисьплавно и музыкально в
успокаивающем жесте дирижера.Ивсежарчебушеваларечь,аокрыленный
всадник,словноотделяясьоткрупанесущейсягалопомлошади, ритмично
подымалсяствердого стола и увлекалзасобой в этот бурный, наполненный
сверкающими картинами полет мысли.