--Азачеммнелира?--взбеленился Потемкин. -- Стихи
надобно слагать по существу дела. Ведь когдаутебя,Васька,
спиначешется,тынезовешьКиприду,асамобугол
скребешься...
-- Штиль-то мужицкий, -- покривился Петров.
-- Да, пиита из тебя не выйдет, -- добавил Рубан.
Потемкин чаек дармовой дохлебал и обозлился:
-- Мужики даже комаров в поэзию допущают.Ильнеслыхали,
какдевкивхороводепоют: "Я с комариком плясала"? А ваших
Купид да Горгон им и не надобно... Ишь Гомеры какие!
Они не рассорились. Но что-то хрустнуловдушеПотемкина,
сломавшись раньше времени, и лишь Дорофей утешил его:
--Раноты,Гриша,колесницуПегасову завернул на ухабы
проселковроссийских.Лучше,сынмой,послушай-ка,что
Сумароков о таких, как ты, дельно сказывает:
Пиитов на Руси умножилось число,
И все примаются за это ремесло:
Не соловьи поют, кукушки не кукуют,
И врут, и враки те друг друга критикуют.
И только тот из них поменее наврал,
Кто менее иных бумаги измарал...
Потемкинотпустилсвоюнеловкую музу на покаяние. Пройдет
срок, и он оживит Кастальский родник возле ног женщины, которая
станет его богиней, его соратником, его другом и...врагом.А
сейчас она принадлежала другому: Екатерина переживала страстный
романсграфомСтаниславомАвгустомПонятовским,
польско-саксонским министром при дворе Санкт-Петербурга.
Церковь сулила Петровувсяческиеблага,уговариваяпарня
сразупостричься. Но он сбросил рясу и предстал уже в кафтане,
на башмаках сверкали пряжки с дешевыми стразами.
-- Пора и за дело браться, -- сказал красавец.
Василий Петрович Петров доказал, что он человек мужественный
и не страшится дразнить судьбу. Потемкин стал егоуважать,но
признался, что сам-то желает уйти в монахи.
-- А на что другое я годен? -- спрашивал уныло.
--Видишькак!-- отвечал Петров. -- Я, поповский сын, из
келий в светскую жизнь спасаюсь, а ты,дворянин,самжепод
монашеский клобук лезешь, будто там сладким медом намазано.
-- Так ведь клобуки-то не гвоздями к башке приколачивают.
--Гвоздями, брат... поверь, что гвоздями! -- Петров дерзко
взирал в будущее. -- Смотри сам, -- доказывал он Потемкину.--
Сумароковдолговпьянственном житии не протянет. Ломоносов,
сказывают, болеет почасту. А кто после них останетсявпоэзии
русской?Воттакие,какя да Васька Рубан, -- нам и перья в
руки... Воспарим!Прогремим!Поканепоздно,говорютебе:
вступайвкомпаниюнашу,мыпотеснимся,снами ты в люди
выйдешь...
Былолето,жаркое,душное.ВдомеКисловскихгостила
матьигуменьяСусанна, и Потемкин стыдился присутствия женщины,
волком глядел в пол. Сусанна сказала госпоже Кисловской:
-- Уж больно красиво волосы завили племяннику вашему.
Сусанна сказала госпоже Кисловской:
-- Уж больно красиво волосы завили племяннику вашему.
-- Да нет, -- отвечала барыня, не поняв еетомления,--у
Гриши волосики сами по себе вьются...
Ближеквечеруона велела ему проводить Сусанну. Потемкин
довез монахиню до Зарядья, гдезавысоченнойстенойвгуще
старых деревьев затаилась старинная женская обитель.
-- А я живу вон там. Видишь окошко мое?
Потемкин задрал голову:
-- Ох, высоко живешь... свято!
Вэту ночь не спалось. Лунища засвечивала круглая и желтая,
будто глаз совиный. Машинально выбрался Потемкин на улицу, даже
не заметил, как дошагал до монастыря. Келья матери Сусанны едва
светилась изнутри, зыбко и дрожаще, --этотеплилисьлампады
перед ликами святых угодников. В соседнем дворе Гриша обобрал с
веревкисырое бельишко, сложил его на заборе, а веревку унес с
собою... Сначала взобрался на стену монастыря. Стоя накарнизе
древнейкладки,перепрыгнул на дерево, с него -- на соседнее.
Под ним качались упругие ветви, инаконецондостигвысокой
березы,верхушкакоторой касалась уже конька крыши. Вот когда
пригодилось ему детское умение лазать подеревьям!Примерясь,
Гришасовершилпрыжок-почти смертельный... Настил крыши глухо
прогудел под его ногами. Потом парень долго лежал,привыкаяк
высоте. Обвязав веревку вокруг трубы, начал по ней спускаться.
Ноги коснулись подоконника кельи Сусанны.
Он тихо отворил окно и запрыгнул внутрь.
Женщина, прямо с постели, была жаркой, как печка.
--Пришел,--бормоталамонахиня,--пришел-таки,бес
окаянный. Господи, да простишь ли меня, грешницу великую?..
Потемкину было уже 17 лет. От этого времениосталасьтакая
запись: "...Надлежало б мне приносить молитвы Создателю, но ах,
нет!слабостьилетадоспевшиеповелимысли не туда, куда
Всевышний указывал, и зачал я по ночам мыслитьискусно,каким
побытом сыскивают люди себе любовниц горячих; и как только учал
осемпредмете воображать, на смертный грех сей довольно-таки
представилось мне много всяких способов..."
В этожесамоелетографСтаниславАвгустПонятовский
вытворялвПетербургепримерно то же самое, что проделывал в
Москве недоросль дворянский. Но объект вожделенийПонятовского
былгораздоделикатнее,даиприемыпослаотличалисьот
потемкинских воистину дипломатическим лукавством... 6 июля 1757
года, когда над Петергофом опустился теплый вечер,Понятовский
поехалвОраниенбаум,имеяназапяткахкаретылакея,
посвященного в его интриги.Влесуихзадержалакавалькада
подвыпившихвсадников.Посолузналсрединихивеликого
князя-Петра Федоровича, крикнувшего из седла:
-- Стой, бродяги! Кто тут разъезжает?
Понятовский пугливо забилсявглубинувозка,алакейс
запятокотвечалпо-немецки, что везет портного. Всадники были
пьяны, каретуотпустили,несообразив,чтовночномлесу
портному кроить и шить нечего.