Набережная была пуста, ни души, за исключением какого-то юнца,
притулившегося вдесяти шагахпод аркой,но он, кажется, тоже не заметил,
потому чтои сам содрогнулся, когда по кремлевскому бугру прошел светящийся
глаз.
Что за странный юнец, чтоон тут делает один, почему вперился взором в
резиденцию главыгосударства? В Польше пришлось бы такого повернуть лицом к
стене и обыскать...
-- Спичек нет? -- спросил "варшавянин".
-- Я не курю, -- ответил наш "казанец".
Чудак,усмехнулсяпервый, как будто я его спрашиваю курит он или нет.
Даведь онменя непро курение спрашивает, а про спички, подумал второй и
покраснел. Позор, краснею перед каким-то парнем. Чего это он покраснел, этот
пацан?
Не холодно? Парень, конечно, имел в виду сомнительную одежку пацана.
Ветерпарусил сатиновуюрубашку. Подней,правда,что-тоеще было
надето, однако что бы там ни было надето, все-таки слабовато для октябрьской
ночи. Парень, естественно, не знал, что это "что-то еще" былоскрытой мукой
пацана. По каким-то непонятным причинам пацан считал, что рубашка у него как
раз такая, вкакой надлежит прогуливаться "юноше конца сороковых годов",а
вот это "что-тоеще" совсем,совсем "не из той оперы":бабушкина фуфайка.
Растянувшийся, неопределенногоцветаутеплительон надевалпод рубашку и
глубокозасовывалвштаны, чтобынедеформироваласьфигурасзади. При
ходьбе,однако, фуфайкасобираласькомкаминазадуина боках,лишая
населениестолицывозможностилюбоватьсябезукоризненнымиюношескими
формами. Была, конечно, еще и телогреечка,стеганый ловкий ватник,который
могбы решитьэту проблему, однако вМоскве, в отличие от Казани, ватники
эти былиявнонев ходусреди"юношей концасороковых годов", а больше
принадлежали дворницкомусословию.Вот почему пацандоходилдо минусовой
температуры всвоей"хорошей"рубашке,подкоторойтаиласьнехорошая,
постыдная фуфайка. Нет, спасибо, не холодно, ответил он незнакомому парню.
Онисобрались было уже разойтись,нонасекунду задержались, словно
хотели запомнить друг друга. Парень в черном пальто с поднятым воротником --
темно-рыжие волосы, светло-серыежесткие глаза -- восхитилпровинциального
пацана.Вотоно,воплощениесовременноймосковскоймолодежи,такая
уверенностьв себе, наверняка мастер спорта, подумал пацан. Может, подарить
свитер этому сопливому романтику, с усмешкой подумалпарень.Из Польшион
привез полдюжины толстых свитеров. Однако это будет как-тостранно,дарить
свитер незнакомому пацану.
Они разошлись. Пацан дошелдоугланебрежнойнеторопливой походкой,
боясь,чтопарень, обернувшись, может подумать, что ему холодно.Науглу
оглянулся. Парень садился в седло мотоцикла. Развевалась шевелюра. Он смирял
ееизвлеченнойиз багажника лыжнойшапочкой.Еслибыуменя был такой
старший брат, вдруг подумал пацан, завернул за угол и тогда уже дунул во все
лопатки, забывосомнительныхподошвах,окоторых,признаться,помнил
всегда, помчался, спасаясьответра,а временами вдруг как бысливаясь с
ветром,какбы восторженновзлетая,кстанции "Новокузнецкая", к теплым
кишкам метрополитена.
Еслибыуменя был такой
старший брат, вдруг подумал пацан, завернул за угол и тогда уже дунул во все
лопатки, забывосомнительныхподошвах,окоторых,признаться,помнил
всегда, помчался, спасаясьответра,а временами вдруг как бысливаясь с
ветром,какбы восторженновзлетая,кстанции "Новокузнецкая", к теплым
кишкам метрополитена.
Егостарший братпогиб в Ленинграде во времяблокады. Его отец сидел
свойпятнадцатилетнийсрок вворкутинских лагерях.Его матьтолькочто
освободилась из колымских лагерей иосела в Магадане, тоесть в том месте,
откудамыначалитретий томнашей градовской саги. Считаясебя, однако,
представителем"молодежи конца сороковых годов", этот пацан думал нео тех
миллионахсвоихсверстников, чточислилисьтам,гдеположеноимбыло
числиться, "детьми врагов народа", ао тех, кто играл в баскетбол, футбол и
хоккей,проносилсямимо на трофейных и отечественных мотоциклах,танцевал
румбуифокстрот,уверенно,ловкоподкручиваясвоихпартнерш,
сногсшибательных московских девчонок.
Москва,собственноговоря,быладляэтогопацанапромежуточной
остановкой на пути вМагадан. До этого он ни разу не выезжал из Казани, там
воспарялюношескойдушоюкурбанистическойромантике.Незамечая
повсеместногоубожества,озиралтолькозакатныесилуэтыбашени крыш,
засохшиефонтаны и перекошенныеокна "прекраснойэпохи". И вдругпопал в
большой мир, вкружение столичного обихода, вот он где. Город, какая уж там
Казань, о которой певецГорода Владимир Маяковский не нашел ничеголучшего
сказать, как только: "Стара, коса, стоит Казань..."
ИзМосквыондолженбыллететьвМагаданвместесмаминой
покровительницей, колымской вольнойгражданкой, возвращающейся изотпуска.
Покровительница в связи с семейными делами затягивала отъезд, а он покачто
кружил по московскимулицам, и в деловой толчее, и в ночной пустыне, в день
по десять раз влюблялся в мелькающие мимо личики, кропалстишки на обрывках
"Советского спорта": "Ночная мгла без содроганий Неслышно нанесла удар, Упал
за баррикадой зданийЗарипоследний коммунар...", вообще вел себя так, как
будтонапрочь забыл, кто он такой,какбудтоникто неможет украсть его
молодость,какбудтоемуникогданеприходиловголову--ну,за
исключением,можетбыть,того момента, когдапоночному Кремлюпрополз
драконий глаз, -- что этот город до последнего кирпича пронизанжестокостью
и ложью.
А между тем Москва...
ГЛАВА III ОДИНОКИЙ ГЕРОЙ
От чего я точнопьяный бабьим летом, бабьим летом... -- пел московский
бард в шестидесятые годы.Бабьим летом сорок девятого, в начале октября, то
же настроение охватывалодвадцатитрехлетнегомотоциклиста, еще не знавшего
этойпесни, но ужекакбыпредчувствовавшегоеепоявление.