--Это такой
прекрасный, чистый корабль! У меня была крохотная, ноидеальная каютка. Душ
в коридоре, чистое белье...
-- У нас тут этот корабль называют зековозом, -- сказал Кирилл, глядя в
землю, что было нетрудно, поскольку они шли в гору, а тачка была тяжела.
--Чтоэтозажаргон,Градов?--строговопросилаонаи потом
зачастила,ласковотеребяегозагривок, пощипываящеку:--Перестань,
перестань, Градов,милый,дорогой мойиненаглядный, не нужно,не нужно
преувеличивать, делать обобщения...
Он приостановился на секунду и твердо сказал:
-- Этот пароход перевозит заключенных.-- В конце концов должна же она
знать положение вещей. Ведь нельзя же жить в Магадане и не знать магаданскую
норму.
Короткая эта размолвкапронеслась, не омрачивихвстречи. Онишли в
горупо разбитой, еле присыпаннойщебнемдороге, толкаяпередсобойее
пожитки,словноГензельиГретель,сияядруг надруга. Между темуже
темнело, кое-где среди жалких избенок и перекосившихся насыпных, почему-то в
основном грязно-розовогоцвета бараков поселка Нагаево зажигалисьогоньки.
Цецилия начала наконец замечать окружающую действительность.
--Вот это и есть Магадан? --с искусственной бодростью спросила она.
-- А где мы будем ночевать?
-- Уменя тут отдельная комната, -- он не смог удержаться от гордости,
произнося эту фразу.
-- О, вот это да! -- вскричала она. -- Обещаю тебе жаркую ночь, дорогой
Градов!
--Увы, я этого тебе обещать не могу, Розенблюм,-- виновато поежился
он и подумал: еслибы от нее, отмиленькой моей старушки, хотя бы не пахло
этими котлетами с луком.
-- Увидишь, увидишь, я разбужу втебе зверя! -- Она шутливо оскалилась
и потрясла головой. Рот, то есть зубы, были в плачевном состоянии.
Они прошли вверхеще несколько минут и остановились на верхушке холма.
Отсюдаоткрывалсявид належащийвширокойложбинемеждусопок город
Магадан, две его широких пересекающихся улицы, проспект Сталина иКолымское
шоссе, с рядами каменных пятиэтажных домов и скоплениями мелких строений.
-- Вот это Магадан, -- сказал Кирилл.
На проспектеСталинав этотмомент зажглись городские фонари. Солнце
перед окончательной посадкой за сопками вдруг бросило из туч несколько лучей
на окнабольшихдомов,вкоторых жилисемьи дальстроевского и лагерного
начальства. В этот момент город показался с холма воплощением благополучия и
комфорта.
--Хорош!--судивлениемсказалаЦецилия, и Кирилл вдруг впервые
почувствовалнекоторуюгордостьзаэтотгородок-на-косточках,заэтот
сгусток позора и тоски.
-- Это город Магадан, а там, откуда мы пришли, был тольколишь поселок
Нагаево, -- пояснил он.
Мимо них, сильнорычана низкой передаче и сияя заокеанскимифарами,
прошеллегковойавтомобиль.
На руле лежалиперчаткитонкой кожи с пятью
круглымидыркаминадкостяшками пальцев. Всуровой безмятежности проплыл
мимо английский нос капитана.
Чем дольше они шли, тем большеотклонялись в сторону от фешенебельного
Магадана, тем страшнее для Цецилии Розенблюм становилисьдебрипреступного
поселения:перекошенные стеныбараков,подпорки сторожевых вышек, колючая
проволока,помойки,ручьикаких-токошмарныхсливов,клубыпараиз
котельных.Временамивдругвозникало нечтоободряющее, связывающеехоть
отчасти сживотворной современностью: то вдруг детскаяплощадкас фигурой
советскоговоина, то вдруг лозунг: "Позор поджигателямвойны!", то портрет
Сталина над воротами базы стройматериалов. Однако Кирилл все толкал тачку, и
они оставлялиза спиной и этиредкиебакенысоциализмаи углублялисьв
сплошной бурелом послелагерной зековской жизни; Тут еще ни стого ни с сего
из черного неба мгновенно, без всякой раскачки понеслись снежные вихри.
-- Вот так тут всегда, -- пояснил Кирилл. -- Внезапно начинается первый
буран. Но мы уже пришли.
Под бешено пляшущим фонаремвидна быланизкая розовая, постносахарная
стена с кустистойтрещиной, изкоторойвываливалсявсякийхлам. Прямо в
дверь билснежный вихрь. Кирилл небезтруда ее оттянул,стал втаскивать
вещи.
Пол длинного коридора, в которомоказалась Цецилия,казалось, пережил
серьезное землетрясение.Кое-где доски выгибалисьгорбом, в другихместах
проваливались или торчаливстороны. В конце коридора были такназываемые
места общего пользования. Оттуда несся смешанный аромат испражнений, хлорки,
пережаренного жира нерпы. Не менее трех десятков дверей тянулись вдоль стен,
изогнутыхи выпученных уже на свой собственный манер. Из-задверей неслось
множество звуков в спектреот робкого попердывания до дивного голоса певицы
Пантофель-Нечецкой, исполнявшейпо первой программеВсесоюзного радио арию
из оперы"Наталка-Полтавка".Откуда-то состранной монотонностью исходила
угроза: "Откушу!" Мужской ли это был голос,женский ли, не понять. Заунывно
и зловеще голос злоупотреблял двумяпервыми гласныминеприятного слова, на
третьейжегласнойвсякий разсовершенноодинакововзвизгивал, так что
получалось нечто вроде "О-о-откуу-у-ушуй!".
Всерединекоридоралежалонеподвижноетело,окотороеЦецилия,
разумеется, споткнулась.
-- Ну тут, как понимаешь,не Москва, -- смущенно произнес Кирилл, снял
висячий замок и открыл фанерную дверь в свою "отдельную комнату". Висящая на
длинном, впрочем, укороченномнесколькимиузламишнуре "лампочкаИльича"
осветилапятьквадратныхметров пространства, вкоторомедва помещались
топчан,покрытый лоскутным одеялом, этажерочка скнигами, маленькийстол,
два стула и ведро.
Ну вот, садись.Куда? Вот сюда.Ну, вот я села, а теперь ложусь, гаси
свет! Ну, развеж сразу, Розенблюм? Ядвенадцатьлет этого ждала, Градов!
Всехухажеровотгоняла,асколькоих было!Даяведь,Циленька, что
называется, совсем.