Какой-точеловекпроехал навелосипедепоберегуречкиграблями,
привязанными за спиной.
-- Эг-ге-эй!-- прокричал ему Чонкин, но тот не остановился остановился,
не обернулся, видать, не слыхал.
Иван пристроил вещмешок на крыле самолета, развязал посмотреть, что там
ему положили. В мешке лежали две
буханки хлеба, банка мясных консервов, банка рыбных, банка
концентратов, кусок колбасы, твердой, как дерево, и
несколько кусочков сахара, завернутых в газету. На неделю,
конечно, негусто. Знать бы заранее, спер бы что-нибудь в
летной столовой, а теперь что ж...
Прошел Чонкин опять вдоль самолета. Несколько шагов
туда, несколько шагов обратно. Вообще, конечно, есть в его
положении и приятное. Сейчас он не просто Чонкин, к
которому можно запросто подойти, хлопнуть по плечу,
сказать: "Эй ты, Чонкин ", или, например, плюнуть в ухо.
Сейчас он часовой -- лицо неприкосновенное. И прежде чем плюнуть в ухо,
пожалуй, подумаешь. Чуть что: "Стой! Кто идет?", "Стой! Стрелять буду!" Дело
серьезное.
Но если посмотреть на это дело с другойстороны...Чонкин остановился
и, прислонившись к крылу, задумался.
Оставили его здесь одного на неделю без всякойподмены. А дальшечто?
ПоУставучасовомузапрещаетсяесть,пить,курить,смеяться,петь,
разговаривать, отправлять естест-
венныенадобности.Новедьстоять-то неделю!За неделю этотУстав
хочешь не хочешь нарушишь! Придя к такой
мысли,он отошел к хвосту самолета и тутже нарушил. Оглянулся вокруг
ничего.
Запел песню:
Скакал казак через долину,
Через кавказские края...
Этобылаединственная песня, которуюон зналдо конца.Песнябыла
простая.
Каждые две строчки повторялись:
Скакал он садиком зеленым,
Кольцо блестело на руке...
Скакал он садиком зеленым,
Кольцо блестело на руке...
Чонкин помолчал и прислушался. Опять ничего! Хоть пой,
хоть тресни,никому ты не нужен. Ему вдруг стало тоскливее прежнего, и
он ощутилнастоятельнуюпотребностьпоговорить хотьс кем-нибудь хотьо
чем-нибудь.
Оглядевшись,онувидел телегу,которая пылилаподорогев сторону
деревни. Чонкин приставил ладонькозырьком, вгляделся: в телеге баб человек
десять, сидят, свесив ноги за борт,а одна в красном платье, стоя, лошадьми
правит. Увидя это, Чонкин пришел в неописуемое волнение, которое становилось
тем больше,счем большеприближалась телега. Когда онасовсем приблизилась,
Чонкин и вовсе засуетился, застегнул воротник и рванул к дороге.
-- Эй, девки!-- закричал он.-- Давай сюда!
Девки зашумели, засмеялись, ата, которая правила лошадьми, прокричала
в ответ:
-- Всем сразу или через одну?
-- Вали кулем, потом разберем!-- махнул рукой Чонкин.
Девки зашумели еще больше и замахали руками, вроде бы приглашая Чонкина
к себепв телегу, а та, что стояла, крикнула такое, что Чонкин даже оторопел.
-- И-их, бабоньки-и!-- от избытка чувств взвизгнул он, но его уже никто
не мог слышать.Въехавв деревню,телегаскрылась за поворотом, и только
белая пыль долго еще висела в нагретом воздухе.
Все это подействовало наЧонкина самым приятнымобразом. Он оперся на
винтовку,и вовсе не дозволенные Уставом мыслинасчет женского пола начали
овладевать им. Онпо-прежнемувсе поглядывал вокруг себя, но теперь уже не
простотак,несовсембезсмысла,теперьонискалнечтосовершенно
определенное.с
И нашел.
Вближайшем огороде онувидел Нюру Беляшову,котораяпосле дневного
отдыхасновавышлаокучиватькартошку.Онамерномахалатяпкойи
поворачивалась к Чонкину разнымисторонами. Он пригляделся и по достоинству
оценил ее крупные формы.
Чонкинасразу кней потянуло, но онпосмотрелнасамолети только
вздохнул.Исновасталходитьвдольсамолета.Несколькошаговтуда,
несколько шагов обратно. Но "туда"
шагов, почему-то, получалось все больше, а обратно все
меньше, и в конце концов он уткнулся грудью в забор из
длинных кривых жердей. Это произошло для него самого
настолько неожиданно, что, встретившись с вопросительным
Нюринымвзглядом,Чонкинпонял,чтодолженобъяснить как-тосвой
поступок, и объяснил его так.
-- Попитьохота,-- сказал он и для убедительности ткнул себя пальцем в
живот.
-- Это можно,-- сказала Нюра,-- только вода у меня теплая.
-- Хоть какая,-- согласился Чонкин.
Нюра положилатяпку вборозду,пошла вдомитут жевернуласьс
ковшикомиз черного железа. Вода, правда, была теплая, невкусная, она пахла
деревянной бочкой. Чонкинотпил немного,а остаток,нагнувшись, выплеснул
себе на голову.
--И-эх,хорошо!--сказалон с преувеличенной бодростью.--Верно я
говорю?
-- Ковшик на сучок повесьте,-- ответила Нюра, снова берясь за тяпку.
Встреча с Чонкиным ее тоже взволновала, ноонане подала виду и стала
работать, ожидая, что он уйдет.А ему уходитьне хотелось. Он постоял еще,
помолчал и задал вопрос сразу по существу:
-- Одна живете или с мужем?
-- А вам зачем знать?-- спросила Нюра.
-- Из интересу,-- ответил Чонкин.
-- Одна или не одна, вас это не касается.
Этот ответ удовлетворил Чонкина. Онозначал,что Нюра живетодна, но
девичья гордость не позволяет ей отвечать прямо на такие вопросы.
-- Может, помогти?-- предложил Иван.
-- Не надо,-- сказала Нюра,-- я уж сама.
НоЧонкинужеперекинулчерез заборвинтовкуисам пролезмежду
жердями.