- Простите меня, - запыхавшись, извинился он, в очередной раз догнав нас с Моной, я надеялся перехватить немного денег.
В румынском ресторанчике меня угораздило налететь на одного из бывших служащих нашей компании. В свое время Дейв Олинский работал посыльным
регионального отделения на Грэнд-стрит. Его имя запало мне в голову потому, что в ночь, когда отделение вчистую ограбили, Олинского измолотили
чуть ли не насмерть. (То, что он все-таки выжил, явилось для меня настоящим сюрпризом.) Кстати, направо вили его на этот небезопасный участок по
собственной просьбе: квартал был сплошь населен иностранцами, и Олинский, владевший восемью языками, был уверен, что сколотит целое состояние на
чаевых. Все, кого я знал (включая, разумеется, людей, которым приходилось с ним работать), испытывали к Олинскому живейшую неприязнь. Что до
меня, то он надоедал мне хуже горькой редьки своими бесконечными россказнями о Тель-Авиве. Тель-Авив и Булонь-сюр-Мер - другие имена и названия
ему, казалось, неведомы. Он повсюду таскал с собой пачку открыток с видами разных портовых городов, но на большинстве почему-то были запечатлены
красоты Тель-Авива. Помню, незадолго до «рокового инцидента» на Грэнд-стрит я направлял Олинского на работу в Кэнерси. Расписывая местные
достопримечательности, я как бы между прочим заметил:
- Там превосходный plage.
Французское слово в моих устах было не случайно: всякий раз, говоря о Булонь-сюр-Мер, Олинский поминал треклятый «plage», на который ходил
купаться.
За тот промежуток времени, что мы не виделись, поведал мне Олинский, он немало преуспел в страховом бизнесе. И, похоже, был недалек от истины:
не успели мы обменяться друг с другом десятком слов, как он уже принялся всучать мне страховой полис. Как бы ни был мне антипатичен этот
самонадеянный субъект, я не мешал ему разливаться соловьем, рекламируя заключенные в договоре с его фирмой сказочные преимущества. Пусть себе
попрактикуется вволю, подумал я. И, к вящему неудовольствию Нахума Юда, позволил ему разглагольствовать и дальше, всем своим видом демонстрируя
умеренный интерес ко всем видам страхования: от несчастного случая, от болезни, от пожара. Приободрившись, тот заказал нам выпивку и закуску.
Мона поднялась с места и вступила в длинную беседу с владелицей ресторана. В разгар ее в зале появился еще один знакомец Артура Реймонда -
адвокат по имени Мэнни Хирш. Он до страсти обожал музыку, и особенно музыку Скрябина. До Олинского, помимо воли втянутого в общий разговор, не
сразу дошло, о ком мы с таким энтузиазмом говорим. Когда же он смекнул, что речь идет всего-навсего о композиторе, на его лице запечатлелось
глубочайшее отвращение. Может быть, нам имеет смысл перейти куда-нибудь, где не так шумно, закинул удочку он. Я ответил, что об этом не может
быть и речи; и вообще у нас с Моной мало времени, так что, если он намерен сообщить мне еще что-либо, лучше сделать это в темпе. Что до Мэнни
Хирша, тот так и не закрыл рта с момента, когда подсел к нам за столик. В конце концов, улучив момент, Олинский изловчился вновь оседлать
конька, помахивая передо мной одним страховым полисом за другим. При этом ему приходилось постоянно напрягать голос, дабы перекричать
темпераментного Мэнни Хирша. В мои уши врывались два синхронных потока речи. Поначалу Нахум Юд, прикрыв одно ухо рукой, тоже пытался уловить ход
разговора. Но скоро сдался и зашелся в приступе нервного смеха. А спустя еще миг присоединился к нестройному хору, без всякого перехода начав
рассказывать одну из своих бесчисленных притч - рассказывать на идише. Олинского, впрочем, пронять было нелегко: теперь он говорил тише, но
вдвое быстрее, памятуя о том, что каждая минута на счету.
Олинского, впрочем, пронять было нелегко: теперь он говорил тише, но
вдвое быстрее, памятуя о том, что каждая минута на счету. И даже когда все заведение задрожало от общего хохота, упорно предлагал мне
обзавестись либо одним, либо другим полисом.
Когда я наконец объявил, что мне придется подумать, на лице у него появилось выражение человека, которого, пролетая, ужалила пчела.
- Но я же все ясно объяснил, мистер Миллер, - прохныкал он.
- Да, но у меня уже есть два страховых полиса, солгал я.
- Ничего страшного, - моментально нашелся он, - мы их обналичим и поменяем на лучшие.
- Вот все это мне и нужно обдумать, - заключил я.
- Но здесь нечего обдумывать, мистер Миллер.
- Я не уверен, что так уж хорошо все уяснил, - отозвался я. - Пожалуй, вам имеет смысл заехать ко мне домой завтра вечером. - И невозмутимо
черкнул ему свой мнимый адрес.
- А вы наверняка будете дома, мистер Миллер?
- Если задержусь, я вам позвоню.
- Но у меня нет телефона, мистер Миллер.
Тогда пошлю вам телеграмму.
- Но на завтрашний вечер у меня уже запланированы два вызова.
- Тогда встретимся послезавтра, - продолжал я, не давая вывести себя из равновесия. - Или же, - добавил я с оттенком злорадства, - если вам
удобно, заезжайте ко мне за полночь. До двух-трех ночи мы никогда не ложимся.
- Боюсь, для меня это слишком поздно, - промямлил Олинский, окончательно обретая безутешный вид.
- Ну что ж, подумаем, - неторопливо проговорил я, почесывая затылок, т Почему бы нам не встретиться здесь - скажем, через неделю? Вечерком,
допустим, в полдесятого.
- Только не здесь, с вашего позволения, мистер Миллер.
- Прекрасно, тогда увидимся, где вы пожелаете. Завтра или послезавтра забросьте мне открытку. И прихватите с собой все полисы, не забудьте.
Пока тянулась эта финальная игра в кошки-мышки, Олинский успел подняться и теперь, прощаясь, пожимал мне руку. Повернувшись к столу собрать
бумаги, он обнаружил, что на бланке одного из его контрактов Мэнни Хирш машинально набрасывал фигурки животных, а на бланке другого Нахум Юд
писал стихотворение на идише. Нежданный поворот событий настолько вывел его из себя, что, побагровев от гнева, он принялся кричать на них сразу
на нескольких языках. Спустя секунду вышибала - грек и в недавнем прошлом боксер - ухватил его за штаны ниже пояса и, оторвав от пола, понес к
выходу. Когда голова Олинского достигла дверного проема, владелица ресторана погрозила ему кулаком. На улице грек методично обшарил его карманы,
извлек несколько кредиток, подал их хозяйке, а полученную от нее сдачу - несколько мелких монет - швырнул Олинскому, на всех четырех ползшему по
тротуару с видом человека, которого средь бела дня застиг приступ радикулита.
- Нельзя так обращаться с людьми. Это жестоко, - нарушила молчание Мона.
- Ты права, но он на это напрашивался, - ответил я.
- Зря ты его подначивал.
- Согласен, но он же несносный прилипала! Не мы, так кто-нибудь другой задал бы ему трепку.
И я начал излагать историю моего знакомства с Олинским. Объяснил, что не раз пытался наставить его на путь истинный, переводя из одного
регионального отделения в другое. И все без толку: любое назначение завершалось для него крахом. Всюду его дискриминировали и притесняли - по
его уверениям, «незаслуженно».
- Меня там просто не любят, - жаловался Олинский.
- Похоже, вас нигде не любят, - заявил я ему в один прекрасный день, вконец выйдя из терпения. - Скажите на милость: что за муха вас укусила? -
Никогда не забуду его затравленный, уязвленный взгляд, когда я выстрелил в него этим вопросом. - Нечего отмалчиваться, - снова заговорил я, -
это ваш последний шанс.