Реквием - Лорен Оливер 25 стр.

— Мне не хотелось есть, — просто отвечает Касси.

Джен вздыхает.

— Тебе повезло, что я сегодня добрая, — говорит она, подмигивая. — Вы побудете тут с ней минутку? — Этот вопрос адресован мне.

— Я…

— Не волнуйтесь, — говорит Джен. — Она безобид­на. — Она повышает голос и переходит на неестествен­но веселый тон: — Я сейчас вернусь. Веди себя хорошо. Не обижай свою гостью. — Она снова поворачивается ко мне: — Если вдруг чего — сразу нажимайте аварий­ную кнопку рядом с дверью.

Прежде чем я успеваю ответить, она выскакивает обратно в коридор, закрывая за собой дверь. Я слышу, как защелкивается замок. Сквозь глушащий эффект исцеления пробивается страх, острый и отчетливый.

Несколько секунд в камере стоит тишина: я пыта­юсь вспомнить, зачем я пришла сюда, что я хотела ска­зать. Тот факт, что я нашла ее, эту таинственную жен­щину, настолько ошеломляет, что я не могу сообразить, о чем ее спросить.

Глаза Касси встречаются с моими. У нее светло-карие, очень ясные глаза. Умные. Не безумные.

— Кто вы такая? — Теперь, когда Джен вышла из комнаты, голос Касси звучит обвиняюще. — Что вы здесь делаете?

— Меня зовут Хана Тэйт, — говорю я и судорожно втягиваю воздух. — В следующую субботу я выхожу замуж за Фреда Харгроува.

Повисает молчание. Я чувствую, как взгляд Касси скользит по мне, и заставляю себя стоять неподвижно.

— Пожалуйста! — У меня дрожит голос. Воды бы! — Я хочу знать, что случилось.

Руки Касси по-прежнему лежат на коленях. Долж­но быть, она совершенствовалась в этом искусстве го­дами — сидеть неподвижно.

— Я сошла с ума, — монотонно произносит она. — Разве вам не сказали?

— Я не верю в это, — отвечаю я — и это правда, я действительно не верю. Теперь, когда я разговари­ваю с Касси, я четко вижу, что она в своем уме. — Я хочу знать правду.

— Почему? — Касси поворачивается ко мне спи­ной. — Какое тебе дело до этого?

«Я не хочу, чтобы это произошло со мной. Я хочу предотвратить это». Такова истинная, эгоистическая причина. Но я не могу этого сказать. У Касси нет ника­ких причин помогать мне. Мы больше не приспосо­блены для того, чтобы заботиться о незнакомцах.

Прежде, чем я успеваю придумать, что сказать, Кас­си смеется: смех звучит сухо, как будто она давно не пользовалась горлом.

—Ты хочешь знать, что я сделала, верно? Хочешь быть уверена, что не совершишь ту же самую ошибку?

— Нет, — говорю я, хотя, конечно же, она права. — Я не поэтому...

— Не волнуйся, — перебивает меня Касси. — Я по­нимаю. — По ее лицу скользит мимолетная улыбка. Она смотрит на свои руки. — Меня выбрали в пару Фреду, когда мне исполнилось восемнадцать, — гово­рит она. — Я не пошла в университет. Фред старше меня и создавал проблемы им с поиском пары для себя. Он был разборчив — он мог себе позволить быть разборчивым, если учесть, кто его отец. — Она пожи­мает плечами. — Мы прожили в браке пять лет.

Так, значит, она моложе, чем я думала.

— И что случилось? — спрашиваю я.

— Я ему надоела, — твердо произносит Касси. На миг она встречается со мной взглядом. — И я была для него обузой. Я слишком много знала.

— В каком смысле? — Мне хочется присесть на койку. Голова у меня какая-то странно легкая, а ноги, словно где-то невообразимо далеко. Но я боюсь ше­вельнуться. Я боюсь даже дышать. В любую секунду Касси может приказать мне убираться. Она ничего мне не должна.

Касси не отвечает на мой вопрос прямо.

— Знаешь, каким он был в детстве? Он любил за­манивать соседских котов к себе во двор — наливал им молока, кормил рыбой, завоевывал их доверие. А по­том травил их. Ему нравилось видеть, как они уми­рают.

Комната словно становится еще меньше; в ней не­чем дышать.

Касси снова смотрит на меня. Ее спокойный, твер­дый взгляд приводит меня в замешательство. Я застав­ляю себя не отводить глаза.

— Он и меня отравил, — говорит Касси. — Я болела месяцами. В конце концов, он сказал мне. Рицин в кофе. Ровно столько, чтобы уложить меня в кровать, сделать зависимой. Он сказал мне об этом, чтобы я знала, на что он способен. — Касси делает паузу. — Видишь ли, он и собственного отца убил.

Впервые у меня возникает сомнение: а может, она все-таки, несмотря ни на что, сумасшедшая? Возмож­но медсестра нрава и она тут на всех основаниях? Эта идея приносит избавление.

— Отец Фреда умер во время беспорядков, — гово­рю я. — Его убили заразные.

Касси смотрит на меня с жалостью.

— Я знаю. — И, словно прочитав мои мысли, добав­ляет: — У меня есть глаза и уши. Медсестры болтают. И, конечно, я была в старом крыле, когда взорвались бомбы. — Она смотрит на свои руки. — Три сотни за­ключенных сбежали. Еще десяток были убиты. Мне не повезло присоединиться ни к одним, ни к другим.

— Но при чем тут Фред? — спрашиваю я. В моем голосе проскальзывают скулящие нотки.

— При всем, — говорит Касси. Голос ее делается ре­зок. — Фред хотел беспорядков. Он хотел, чтобы в ход пошли бомбы. Он работал совместно с заразными — помогал им все спланировать.

Это не может быть правдой. Я не могу в это пове­рить. И не буду.

— Это не имеет никакого смысла.

— Еще какой имеет. Фред, должно быть, планиро­вал это много лет. Он работал с АБД. У них была точ­но такая же идея. Фред хотел, чтобы его отец оказался не прав насчет заразных, — и он хотел, чтобы его отец умер. Тогда Фред оказался бы прав и стал бы мэром.

Когда она упоминает АБД, меня словно током прошибает. В марте, во время грандиозного слета АБД в Нью-Йорке, заразные устроили нападение, убили тридцать граждан и ранили бессчетное множество. Все сравнивали это с беспорядками, и в ближай­шие же недели повсюду были усилены меры безопас­ности: сканирование удостоверений личности обыски машин, рейды по домам и удвоенные патрули на улицах.

Но ходили и другие слухи: некоторые утверждали, что Томас Файнмен, глава АБД, заранее знал о том, что произойдет, и даже дозволил это. А потом, две не­дели спустя, Томас Файнмен был убит.

Я не знаю, чему верить. У меня болит в груди от чувства, имени которого я не помню.

— Мне нравился мистер Харгроув, — говорит Кас­сандра. — Он жалел меня. Он знал, что представляет собой его сын. Когда Фред меня запер, мистер Харгро­ув часто меня навещал. Фред добыл свидетелей, ут­верждающих, что я сумасшедшая. Друзей. Врачей. Они приговорили меня к жизни здесь. — Касси взма­хом руки обводит белую комнатушку, ее склеп. — Но мистер Харгроув знал, что я не сумасшедшая. Он рас­сказывал мне, что творится в мире. Он подыскал моим родителям место в Диринг Хайлендсе. Фред хотел, чтобы они тоже замолчали. Должно быть, он думал, что я рассказала им... что они знают то, что знаю я. — Касси качает головой. — Но я ничего им не рассказы­вала. Они ничего не знали.

Так, значит, родителей Касси вынудили перебрать­ся в Хайлендс, как семью Лины.

— Мне очень жаль, — говорю я. Мне просто ничего больше не приходит в голову, хоть я и понимаю, как неубедительно это звучит.

Касси словно не слышит меня.

— В тот день, когда взорвались бомбы, мистер Харгроув был здесь. Он принес мне шоколаду. — Она отво­рачивается к окну. Интересно, о чем она думает? Она снова застывает недвижно. Ее профиль вырисовыва­ется на фоне тусклого солнечного света. — Я слышала, что он умер, пытаясь восстановить порядок. Непонят­но, верно? Но я думаю, что Фред, в конце концов, до­брался до нас обоих.

— А вот и я! Лучше поздно, чем никогда!

Голос Джен заставляет меня подпрыгнуть. Я разво­рачиваюсь. Медсестра проталкивается в комнату. В руках у нее пластиковый поднос, на нем пластико­вая чашка с водой и небольшая пластиковая миска с комковатой овсянкой. Я отступаю в сторону, и Джен плюхает поднос на койку. Я замечаю, что столовый прибор тоже пластиковый. Ну да, конечно, здесь не должно быть металла. И особенно никаких ножей.

Я думаю про человека, повесившегося на шнурках, зажмуриваюсь и вместо этого представляю себе залив. Прежняя картинка разбивается о волны. Я снова от­крываю глаза.

— Ну, так как ты думаешь? — весело интересуется Джен. — Хочешь ты теперь покушать?

— На самом деле я, пожалуй, подожду, — негромко говорит Касси. Ее взгляд по-прежнему устремлен в окно. — Я больше не голодна.

Джен смотрит на меня и закатывает глаза, словно желая сказать: «Эти мне чокнутые!»

Лина

Мы покидаем явку, не тратя времени даром, теперь, когда решение принято: мы всей группой отправляем­ся в Портленд, присоединяемся там к сопротивлению и вливаемся в ряды агитаторов. Назревает что-то мас­штабное, но Кэп с Максом отказываются рассказы­вать, что именно, и моя мать утверждает, что они все равно знают лишь отдельные детали. Теперь, когда стена между нами рухнула, я больше не сопротивля­юсь так отчаянно возвращению в Портленд. На самом деле в глубине души я даже жду этого.

Мы с матерью разговариваем у костра, пока едим. Мы разговариваем вечером до тех пор, пока Джулиан не высовывает голову из палатки, сонный и плохо со­ображающий, и не сообщает, что мне все-таки надо хоть немного поспать, или до тех пор, пока Рэйвен не орет, чтобы мы, черт побери, заткнулись наконец.

Мы разговариваем утром. Мы разговариваем на ходу.

Мы разговариваем о том, что было схожего в ее и в моей жизни в Диких землях. Она рассказывает мне, что участвовала в сопротивлении, даже когда находилась в Крипте - там был агент, участник сопротивле­ния, исцеленный, который продолжал сочувствовать делу и работал охранником в шестом отделении, где держали мою мать. Его обвинили в ее побеге, и он сам сделался заключенным.

Я помню его. Я видела, как он лежал, скорчившись, в позе эмбриона, в углу тесной камеры. Впрочем, я не стала рассказывать матери об этом. И не стала расска­зывать, как мы с Алексом пробрались в Крипту, пото­му что для этого пришлось бы говорить о нем. А я не могу себя заставить говорить о нем — ни с матерью и ни с кем.

— Бедный Томас. — Мать качает головой. — Он приложил столько усилий, чтобы попасть на работу в шестое отделение. — Она бросает взгляд на меня. — Понимаешь, он знал Рэйчел — еще давно. Я думаю, он всегда негодовал, что ему пришлось отказаться от нее. Он был в гневе — даже после исцеления.

Яркое солнце заставляет меня щуриться. Перед мысленным взором проносятся давно позабытые кар­тины: Рэйчел заперлась в своей комнате, и отказывает­ся выходить оттуда, и есть тоже отказывается. Бледное, веснушчатое лицо Томаса возникает в окне. Он машет руками, упрашивая впустить его. День, когда Рэйчел отволокли в лабораторию: я сижу, забившись в угол, и смотрю, как она брыкается, кричит и щерится, словно дикое животное. Должно быть, мне тогда было во­семь — прошел всего лишь год со смерти моей мамы, или, точнее, после того как мне сказали, что она умерла.

— Томас Дейл, — выпаливаю я. Это имя таилось где-то в глубине моей памяти все эти годы. Мама рассеянно проводит рукой по колышущейся на ветру траве. На солнце ее возраст и морщины на лице бросаются в глаза.

— Я с трудом вспомнила его. И, конечно, он сильно изменился к тому времени, как я увидела его снова. Ведь прошло три-четыре года. Я помню, как поймала его, когда он бродил вокруг нашего дома, — я в тот день вернулась раньше с работы. Он перепугался. Ду­мал, что я донесу. — Она хрипло смеется. — Это было как раз перед тем, как меня... забрали.

— И он помог тебе, — говорю я. Я пытаюсь отчетли­во представить лицо Томаса, извлечь из забвения под­робности, но вижу лишь грязное тело, скорчившееся на полу очень грязной камеры.

Мама кивает.

— Он не мог забыть того, что потерял. Оно оста­лось с ним. Ты же знаешь, с некоторыми это случается. Я всегда думала, что именно это произошло с твоим отцом.

— Так папу исцелили?! — Даже не знаю, почему я так разочарована. Я даже не помню его: он умер от рака, когда мне был всего годик.

— Да. - На мамином подбородке подергивается мышца. — Но иногда мне казалось... Бывали моменты, когда казалось, что он все-таки испытывает это чувство, хоть и на секунду. Возможно, я просто вообража­ла себе. Не важно. Я все равно любила его. Он был очень добр ко мне.

Она непроизвольно касается шеи, словно ощущает на ней подвеску, которую носила, — военный кулон моего дедушки, подаренный ей папой. Она воспользовалась им, чтобы проложить себе путь на волю из Крипты.

— Твоя подвеска, — говорю я. — Ты так и не при­выкла, что ее больше нет.

Она, сощурившись, поворачивается ко мне. Она даже ухитряется улыбнуться.

— Бывают потери, которые не забываются.

Я тоже рассказываю матери о своей жизни, особен­но о том, что произошло после ухода из Портленда, и о том, как я оказалась связана с Рэйвен и Тэком и с со­противлением. Порою мы предаемся воспоминаниям о Времени До — об утраченном времени, когда ее еще не забрали, мою сестру еще не исцелили, меня еще не отдали в дом к тете Кэрол. Но не часто.

Как говорит моя масть, бывают потери, что не за­бываются.

Некоторые темы постоянно остаются запретными. Она не спрашивает, что заставило меня перейти гра­ницу, а я не выказываю желания обсуждать это. Я хра­ню записку Алекса в маленьком кожаном мешочке, который ношу на шее, — мне его подарила мама, а сама она приобрела его у торговца в начале года, — но это воспоминание из прошлой жизни. Это все равно, что носить при себе портрет умершего.

Мать, конечно же, знает, что я нашла свой путь к любви. Время от времени я вижу, как она смотрит на нас с Джулианом. Выражение ее лица — смесь гордо­сти, горя, зависти и любви — напоминает мне, что она не только моя мать, но еще и женщина, всю жизнь сра­жавшаяся за то, чего никогда не испытала в полной мере.

Моего папу исцелили. А ты не можешь любить в полной мере, если тебя не любят в ответ.

Мне жаль ее до слез. Я ненавижу это чувство и от­части стыжусь его. Мы с Джулианом вновь обрели гармонию. Мы как будто скользили над последними несколькими неделями, скользили над длинной тенью Алекса и вот благополучно приземлились. Мы не мо­жем насытиться друг другом. Меня снова восхищает все в нем: его руки, его манера говорить негромко и мягко, его разнообразные смешки.

По ночам, в темноте, мы тянемся друг к другу. Мы любим друг друга в ритме ночи, под уханье, вскрики и стоны животных снаружи. И, несмотря на опасности Диких земель и постоянную угрозу со стороны регу­ляторов и стервятников, я чувствую себя свободной впервые за... кажется, за целую вечность.

Однажды утром я выбираюсь из палатки и обнару­живаю, что Рэйвен проспала и вместо нее костром за­нимаются Джулиан и моя мама. Они стоят спиной ко мне и негромко смеются над чем-то. Тонкие струйки дыма поднимаются в прозрачный весенний воздух. На мгновение я застываю в страхе: у меня такое чувство, будто я стою на краю чего-то — и если я шелохнусь, сделаю шаг вперед или назад, эту картину развеет ве­тер, а они рассыплются прахом.

Потом Джулиан поворачивается и видит меня.

— Доброе утро, красавица, — говорит он. Его лицо все еще в синяках и местами распухшее, но у его глаз точно такой же цвет, как у неба рано поутру. Когда Джулиан улыбается, я думаю, что никогда не видела ничего красивее его.

Мама берет ведро и встает.

— Пойду вымоюсь, — сообщает она.

— И я с тобой, — говорю я.

Когда я вхожу во все еще ледяной ручей, мое тело от ветра покрывается гусиной кожей. По небу несется стайка ласточек. У воды легкий привкус песка. Моя мать что-то негромко напевает ниже по течению. Это не то счастье, которое я себе представляла. Не то, что я выбрала.

Но этого достаточно. Более чем достаточно.

На границе Род-Айленда мы неожиданно встреча­ем еще одну группу хоумстидеров, примерно дюжины в две, которая тоже движется в Портленд. Все они, кроме двоих, поддерживают сопротивление, а тем дво­им, которым не хочется драться, страшно остаться в одиночестве. Мы неподалеку от берега моря, и повсю­ду видны осколки прежней жизни. Мы идем мимо грандиозной цементной постройки, напоминающей соты. Тэк опознает в ней крытую автостоянку.