Позже (разумеется, не припервой
нашейвстрече) я иногда спрашивал его, зачем это ему нужно. "Чтобысоздать
национальныйтип!--заявлялонсгорячностью.--Этонашаобщая
обязанность,мы вседолжны стремитьсяк осуществлению американского типа!
Лауден, это единственная надежда человечества. Если мы потерпим неудачу, как
все эти старые феодальные монархии, то что же останется?"
Занятия фотографией не удовлетворяли его честолюбивых стремлений -- они
никчему не вели, объяснил он, в них отсутствовал духсовременности -- и
вот, переменив профессию,он стал спекулироватьжелезнодорожными билетами.
Какподобныеспекуляцииосуществлялись,янепонял,хотясутьих,
по-видимому,заключаласьвтом,чтобы лишитьжелезнуюдорогу частиее
доходов.
-- Я отдался этому занятию всей душой, -- рассказывал он. -- Я недоедал
инедосыпал, и даже самые опытные мои собратья признавали, что я постиг все
тонкости делаза один месяц и революционизировал его еще до истечения года.
И оно страшно увлекательно. Ведь это же очень интересно: наметить клиента, в
одну секунду понять его характер и вкусы, выскочить из конторыиошеломить
егопредложением билета дотого самого места, куда он собирался ехать.Не
думаю, что кто-нибудь во всей стране делал меньше ошибок, чем я. Но для меня
это ремесло было лишь переходной стадией. Я копил деньги, я думал о будущем.
Язнал,чтомне нужно: богатство, образование, культурный семейныйочаг,
умная, образованная жена. Да, мистерДодд,--тут он"повысилголос, --
каждыйчеловек должен искать жену выше себя по положению, аглавное--в
духовномотношении. Иначе этоне брак, ачувственность.По крайнеймере
таковомое мнение.Вот длячего я делал сбережения, инемалые! Однако не
всякий --нет, далеко не всякий! -- решилсябы нато, начторешился я:
закрыть процветающееагентство в Сент-Джо, где я загребал деньги лопатой, и
одному, бездрузей, незная ни слова по-французски, приехатьсюда,чтобы
истратить свой капитал на обучение искусству.
-- Это была давняя склонность, -- спросил я, -- или минутный каприз?
-- Нито и ни другое, мистерДодд, -- признался он. -- Конечно, вте
времена,когдая был бродячимфотографом,янаучилсяпонимать и ценить
красоту природы. Ноделонев этом. Япросто спросил себя, что вданную
эпоху нужнее всего моейстране.Побольше культурыипобольшеискусства,
ответил ясебе.Ивот, выбравсамоелучшее место, где можноприобрести
необходимые знания, я накопил денег и приехал сюда.
Глядя на Пинкертона, я испытывалвосхищениеистыд. У него в мизинце
былобольше энергии,чемво всем моем теле; он былнашпигован всяческими
завиднымидобродетелями; онбуквальноизлучалбережливость и мужество; а
если его художественное призваниеиказалось (по крайнеймере человекус
моей требовательностью в этомотношении)несколько смутным, то,во всяком
случае, трудно былопредугадать, чего можетдобиться человек,исполненный
такого энтузиазма, обладающийтакойдушевной и физической силой.
Поэтому,
когда он пригласил меня к себепосмотреть его произведения (один из обычных
этаповразвития дружбы вЛатинском квартале), япошел с ним,исполненный
больших ожиданий и интереса.
Радиэкономиион снималдешевую мансарду вмногоэтажном доме вблизи
обсерватории; мебельюемуслужили егособственный сундукичемоданы,а
обоями -- его собственные отвратительныеэтюды. Я не выношуговорить людям
неприятности, ноесть область, в которой я не умею льстить, не краснея: это
-- искусство и все,что снимсвязано;тут моя прямотабываетпоистине
римской.Дваждыя медленно проследовал вдоль стен, ищахоть какого-нибудь
проблеска таланта, аПинкертон шел замной, исподтишка стараясьпомоему
лицу догадаться о приговоре, с волнением снимал очередной этюд, чтобы ямог
лучше рассмотреть, и (после того, как ямолча старался найти в картине хоть
какиенибудь достоинства -- и не находил) жестом, полным отчаяния, отбрасывал
его всторону. Ктому времени, когдая кончил обходить комнату вовторой
раз, нами обоими овладело крайнее уныние.
-- Ах, -- простонал он, нарушая долгое молчание, -- вы можете ничего не
говорить! И так все ясно.
-- Вы хотите, чтобы ябыл откровенен с вами?По моему мнению, вызря
тратите время, -- сказал я.
--Выневидитеникакихпроблесков?--спросилонсовнезапно
пробудившейся надеждой. --Дажев этомнатюрмортес дыней? Одномумоему
товарищу он понравился.
Мне оставалось только еще раз со всей внимательностью рассмотреть дыню,
что я и проделал, но потом опять покачал головой.
-- Мне очень жаль, Пинкертон, -- сказал я, -- но я не могу посоветовать
вам и дальше заниматься живописью.
Он,казалось,вэтуминутуснова обрел мужество,оттолкнувшись от
разочарования, словно резиновый.
-- Так, -- решительно произнес он, -- честно говоря, ваши слова меня не
удивили. Но я буду продолжать обучение и отдам ему все силы. Не думайте, что
я теряю время зря. Ведь это всекультура, и она поможет мне расширить сферу
моей деятельности,когдаявернусьнародину. Можетбыть,мне удастся
устроиться вкакой-нибудьиллюстрированный журнал,а накрайний случай я
всегда могу стать торговцемкартинами,-- добавил онпростодушно, хотя от
такогочудовищногопредположениямог, казалось,рухнутьвесьЛатинский
квартал.-- Ведьвсе это жизненныйопыт,--продолжал Пинкертон, --а,
по-моему,люди склоннынедооцениватьопытикак доходнуюстатью икак
выгодноепомещение капитала.Ну, да все равно. С этим кончено. Однако, для
того, чтобы сказать то, чтовысказали,требуетсябольшоемужество, и я
никогдаэтогоне забуду. Вот моярука, мистер Додд. Янеровнявам ипо
культуре и по таланту...
-- Ну, об этом вы судить не можете, -- перебил я. -- Свои работы вы мне
показали, но ведь моих еще не видели.
-- И то правда! -- вскричал он.