Вот моярука, мистер Додд. Янеровнявам ипо
культуре и по таланту...
-- Ну, об этом вы судить не можете, -- перебил я. -- Свои работы вы мне
показали, но ведь моих еще не видели.
-- И то правда! -- вскричал он. -- Так пойдемте посмотрим их сейчас. Но
я знаю, что мне до вас далеко. Я это просто чувствую.
Сказать по правде, мнебыло почти стыдно вести его вмоюмастерскую.
Хороши ли, плохи ли были мои работы, всеравно онинеизмеримо превосходили
еготворения. Однако хорошее настроениеужеуспело к нему вернуться, ия
толькодивудавался,слушая, какон веселоболтаетовсяческихновых
замыслах. В конце концовя понял, в чем суть: передо мной былне художник,
который понял, что бездарен,а просто делец, узнавший (можетбыть, слишком
внезапно), что из двадцати заключенных им сделок одна оказалась неудачной.
А крометого(хотятогдая об этоми не подозревал), онуже искал
утешенияу другоймузыильстилсебя мыслью,что отблагодаритменя за
искренность, укрепит нашу дружбу и (с помощью тогоже средства) докажет мне
свою талантливость. Уже по пути, стоило мне заговорить о себе, он вытаскивал
блокнот и что-то быстро внего записывал, а когда мы вошли в мастерскую, он
повторилэту операциюи,прижав карандашкгубам,обвелнеуютныйзал
внимательным взглядом.
-- Вы собираетесь сделать набросокмоей мастерской? --не удержался я
от вопроса, снимая покров с Гения штата Маскегон.
-- Это секрет, -- сказал он. -- Ну ничего. И мышь может помочь льву.
Он обошел вокруг моей статуи, и я объяснилему мой замысел. Маскегон я
изобразил в виде юной--совсем ещеюной --матери несколькоиндейского
типа;на коленях она держалакрылатого младенца, символизировавшего взлет,
которыйобещало нашемуштату будущее, авосседала онанагруде обломков
греческих,римскихиготическихстатуй,служившихнапоминаниемотех
странах, где жили наши предки.
--Выудовлетворены своимпроизведением,мистерДодд?--спросил
Пинкертон, когда я закончил объяснения.
-- Ну, -- ответил я, -- мои товарищи считают, что для начала это не так
уж плохо. Признаться, я и сам того же мнения. Отсюда статуя видна в наиболее
выгодном ракурсе. Да,мнекажется, унееестькое-какие достоинства, --
добавил я, -- но я намереваюсь лепить еще лучше.
-- Именно так!--вскричалПинкертон.-- Хорошосказано! --Ион
принялся что-то царапать в своем блокноте.
-- Чтона вас нашло?-- осведомилсяя. --Этоже самоеобычноеи
заурядное выражение.
-- Чудесно! -- удовлетворенно хмыкнул Пинкертон. -- Гений, не сознающий
собственной гениальности. Ну до чего жехорошо все ложится! -- Ионснова
начал яростно писать.
--Есливырешилирассыпаться в любезностях,--заметил я,-- то
балаган закрывается. -- И ясделал движение,собираясь набросить покров на
статую.
-- И ясделал движение,собираясь набросить покров на
статую.
--Нет, нет, -- сказал он, -- погодите! Расскажите мне еще что-нибудь.
Что именно в ней хорошо?
-- Я предпочел бы, чтобы вы сами это решили, -- ответил я.
--Бедавтом,--возразил он,--чтояникогданезанимался
скульптурой, хотя, конечно, часто любовалсястатуями,каквсякий человек,
наделенный душой. Сделайте мне одолжение, объясните, что вам в ней нравится,
к чемувы стремились икаковы ее достоинства.Это будет полезно для моего
образования.
-- Ну хорошо. В скульптуре впервуюочередь важен общий эффект. Ведь,
по сути, она разновидность архитектуры, -- начал я и прочелцелую лекцию об
этомвидеискусства,используя вкачествеиллюстрации свойшедевр,--
лекцию, которую я, с вашего разрешения(или без такового), опущуцеликом и
полностью.
Пинкертон слушал с глубочайшим интересом, задавал вопросы, изобличавшие
в нем человека не слишком образованного, но наделенного большой практической
сметкой, и продолжалцарапать в своемблокноте, вырывая листок за листком.
То, чтомоислова записываются, словнолекциякакого-нибудьпрофессора,
вдохновляло меня, а поскольку яеще никогда не имел дела с прессой, то и не
подозревал, что записываются они почти все наоборот. По той же самой причине
(хотяамериканцуэтоможетпоказатьсяневероятным) мнеи вголовуне
приходило, что они будут сдобреныприправой легких сплетен, а меня самого и
моихудожественныепроизведенияпревратятвфарш,чтобыдоставить
удовольствиечитателямкакой-товоскреснойгазеты.Когдафонтанмоего
лекторского красноречия иссяк. Гений Маскегона был уже окутан ночным мраком.
Однако я расстался с моим новым другом только после того, как мыусловились
встретиться на следующий день.
Надосказать,чтомой соотечественник мне оченьпонравился,ипри
дальнейшем знакомстве он продолжал вравноймере интересовать, забавлять и
очаровывать меня. Говорить о его недостатках я не хочу, и нетолько потому,
что благодарностьзапечатывает мои уста, ноипотому, что недостаткиэти
порождались воспитанием,которое он получил,и, как нетруднозаметить, он
взлелеял и развивал их, считаядобродетелями. Однаконе могу отрицать, что
он был для меня весьма беспокойным другом, и беспокойства эти начались очень
скоро.
Тайну блокнотая открыл недели двеспустя после первой нашей встречи.
МилейшийПинкертон,как обнаружилось, посылал корреспонденцииводнуиз
газет Дальнего Запада иочередную статьюпосвятилописанию моей особы.Я
указалему, что он не имел наэто права, непопросив предварительно моего
разрешения.
-- Ох, как хорошо! --воскликнул он. --Ятаки думал,чтовыне
поняли, в чем дело, да только не верилось:слишком ужэтобыла бы большая
удача.
-- Но, мой милый, вы же были обязаны предупредить меня! -- возразил я.