Бедняга
былоченьрасстроен.ТолькозаодномогуяпохвалитьМаскегонскую
коммерческую академию: все мы, включая даже самую мелкую рыбешку, испытывали
глубокийстыд, оказываясь банкротами; ну,атакомумагнату,как Билсон,
который в дни своего процветания столь высокозадирал нос, потерпеть полный
крах было особенно тяжело. Нодух серьезногоотношения к игре победил даже
горечьнедавнегопоражения, и Билсон приступил кисполнениюсвоихновых
обязанностей с надлежащей энергией и деловитостью.
Таковыбылимоипервыевпечатленияотэтогонелепогоучебного
заведения,и,говоря откровенно,я скорее назвал быих приятными. Пока я
будубогат,я смогураспоряжаться дневными и вечернимичасамипо своему
вкусу: писец будет вести мои книги, писец будет толкаться и вопить на бирже,
а ямогу заниматься писанием пейзажейичтением романовБальзака -- в то
времяэтобылидва главныхмоихувлечения.Следовательно,моязадача
сводилась к тому, чтобы оставаться богатым, то есть вести дела осмотрительно
инепускатьсяврискованныеспекуляции,иначеговоря, найти какой-то
безопасный способ наживы. Я ищу его до сих пор,и, насколько могу судить, в
нашем несовершенном мире ближе всего к нему стоит излюбленная детьми деловая
операция, сводящаяся кформуле:"Орел -- я выиграл, решка -- ты проиграл".
Помнянапутственные слова моего отца,я робко взялсяза железные дороги и
около месяцазанимал бесславно-надежную позицию, скупая в малых количествах
самые устойчивые акции и безропотно (насколько это у меня получалось)снося
презрение своего писца. Однажды я в виде опытарешился наболее смелый шаг
и, не сомневаясь,что акции компании "Пен-Хендл" (если неошибаюсь)будут
падать идальше,продал этих акцийнанесколькотысяч.Но неуспеля
произвестиэтусделку, как какие-то идиотывНью-Йоркеначали играть на
повышение, акции "ПенХендла" взлетели к потолку,а моеположение оказалось
подорванным.Кровь,какинадеялся мой отец, сказалась, ия мужественно
продолжал вести свою линию: весь день я продавалэтидьявольскиеакции, и
весьденьони продолжали повышаться.Каккажется, я(хрупкая скорлупка)
попалподносовуюволнумощного корабляДжеяГульда--в дальнейшем,
насколько помню, оказалось, что этобыл первый ход в очень крупной биржевой
игре. В тотвечер имя Лаудена Додда занималопервое местовгазете нашей
академии, а мы с Билсоном (снова оказавшимся без места) претендовали на одну
и туже вакансиюписца. О ком шумят,тогоскорей услышат.Мое разорение
привлеклоко мне всеобщее внимание, и поэтомуместо писца получиля.Так
что,как высейчас убедились, и в Маскегонской коммерческой академии можно
было кое-чему научиться.
Меня лично совсем не трогало, выиграл я или проиграл втакой сложной и
скучной игре, где все зависело только от случайности. Однако писать обэтом
отцу оказалосьтяжелойзадачей, и я пустил входвсе свое красноречие.
Я
доказывал (и этобыло абсолютной правдой), что студенты, удачно играющие на
бирже, не получаютникакого образования, и,следовательно, если онхочет,
чтобы ячему-нибудь научился, ему следует радоваться моему разорению. Затем
я (не очень последовательно) обратился к нему с просьбой снабдить меня новым
капиталом,обещая вэтомслучаеиметь делотолькоснадежными акциями
железных дорог. Несколько увлекшись, я заключил свое письмо уверениями,что
не гожусь в дельцы, и горячей просьбой забрать меня из этого отвратительного
места и отпустить в Париж заниматься искусством. В ответ я получил короткое,
ласковоеигрустное письмо,в которомон писал только,чтодоканикул
осталосьсовсем немного, а тогда у нас будет достаточновремени, чтобы все
обсудить.
Когда я приехал домой на каникулы, отец встретил менянавокзале, и я
был потрясен,увидев, как он постарел. Казалось, он думал только о том, как
утешить меня ивернуть мне бодростьдуха (которую я, по его мнению, должен
был утратить). Не надо унывать, убеждал он меня, сотни опытнейших биржевиков
начиналисвоюкарьеруснеудачи.Язаявилему,чтонесозданбыть
финансистом, и его лицо омрачилось.
-- Не говори так,Лауден, -- сказал он. -- Я не могу поверить, что мой
сын оказался трусом.
-- Номне ненравитсяэтажизнь!-- умоляющепроизнес я.-- Меня
интересует не биржа, а искусство. На этом поприще я способен достичь гораздо
большего!
И я напомнил ему,что известные художники зарабатывают большие деньги,
что любая картина Мейсонье стоит много тысяч долларов.
--Анедумаешь литы,Лауден,-- возразилон,--что человек,
способный написать тысячедолларовуюкартину, сумел бы показать свою закалку
и набирже? Уж поверь, этотМэзон, о которомтысейчас упомянул, или наш
соотечественник Бьерстадт, очутись они завтра на хлебной бирже, показали бы,
из какого материала они скроены. Послушай, Лауден, сынок, ведь я, видит бог,
думаю только о твоем благе, и я хочу заключитьс тобой договор: в следующем
семестре я сновадам тебедесять тысяч ваших долларов, и, если ты покажешь
себя настоящиммужчиной и удвоишьэтот капитал,я позволютебе поехать в
Париж, коли тебееще будет этого хотеться, вчемя сильносомневаюсь. Но
разрешитьтебеуйтис позором,словно тебявысекли,мненепозволяет
гордость.
Когда яэтоуслышал, сердце мое забилось от радости,но тутже меня
снова охватило уныние. Ведь, какмне казалось, кудалегче было тутже, не
сходяс места,написать картинуне хужеМейсонье,чем заработать десять
тысячдолларов на нашей академическойбирже. Не мот я также неподивиться
столь странному способупроверки, естьлиу человекаталант художника. Я
даже осмелился выразить свое недоумение вслух.
-- Ты забываешь, мой милый, -- сказал отец с глубоким вздохом, -- что я
могу судитьтолько ободном, но не о другом. Будь у тебя даже гений самого
Бьерстадта, я бы этого не заметил.
-- А кроме того,-- продолжал я, -- это несовсем справедливо.