Это клерки, подумал тогда Штирлиц, не видят дальше того, что написано
в документе, лишены дара исторической перспективы, я не вправесудитьпо
их лицам обо всех американцах, хотя более всего меня сейчасзанимаютте,
от которых зависят решения.Как наивнынаскокиприсныхпропагандистов,
подумал он тогда,какбеспомощныихвосторгипоповодуединственной
демократии, существующей на земле, - американской...Но ведьитамвсе
определяет человек,которогопривеливБелыйдом;повезлостране-
появился Рузвельт, решил наказать ее бог - убралего,заменивТрумэном,
которыйникогданесможетпонятьипочувствоватьтого,чтосмог
Рузвельт...
Штирлиц зажмурился даже, потому что возникло-накакой-томиг-
страшное видение:вместоживых,гладковыбритыхлицемупривиделись
черепа, а сквозь серыеплащипроступилискелеты;возможностьмассовой
гибели человечества увязана с представлениями опять-таки одногочеловека,
обрекающего эти свои представления в Слово, которое оказывается поворотной
вехой в естественном течении Истории...
Что же так обескуражило Штирлица в речиЧерчилля,произнесеннойим
вчера, далеко за океаном,вкрасивомитихом,староанглийскоготипа,
здании колледжа?
Видимо, понял он, меня ошеломили его слова о том, что необходимо -в
качестве противодействия России - создание "братскойассоциациинародов,
говорящих на английском языке". А такая ассоциация предполагала совершенно
особыеотношениямеждуСоединеннымиШтатамииБританскойимперией.
Братская ассоциация,ч е к а н и лЧерчилль, требует не толькорастущей
дружбы между родственными системамиобщества,ноисохраненияблизких
отношениймеждувоеннымисоветниками,совместногоиспользованиявсех
военно-морских и воздушных баз,чтоудвоитмощьСоединенныхШтатови
увеличит мощь имперских вооруженных сил.
Штирлица прежде всего стегануло то,чтоЧерчилльдваждыупотребил
слово "империя", показав этим, что спрежним,тоестьсантиимперской
политикой Рузвельта, покончено раз и навсегда.Трумэнмогбывысказать
особоемнение,онмогбысепарироватьамериканскуюдемократиюот
британских имперских амбиций, но ведь он не сделал этого,он,вместесо
всеми, аплодировал неистовому Уинни,показывая,чтосогласенскаждым
словом, им произнесенным.
Будучи политиком прирожденным,г л у б и н н ы м,Штирлиц сразуже
просчитал, что пассаж Черчилля о создании "англоязычноговоенногоблока,
противостоящего России", естьнетолькоугрозаКремлю,ноижесткое
предупреждение Франции и Италии: иРимиПарижбылипоставленыперед
фактом создания качественно нового блока.А в следующемабзацеЧерчилль
ударил уж совершенно открыто: "не только вИталии,ноивбольшинстве
стран, отстоящих далеко от русских границ, действуют -повсемумиру-
коммунистическиепартии,которыеестьугрозадляхристианских
цивилизаций".
А в следующемабзацеЧерчилль
ударил уж совершенно открыто: "не только вИталии,ноивбольшинстве
стран, отстоящих далеко от русских границ, действуют -повсемумиру-
коммунистическиепартии,которыеестьугрозадляхристианских
цивилизаций".
То есть, понял Штирлиц, этойсвоейфразойЧерчилльнедвусмысленно
требовал от правительств Италии и Франции немедленного исключения Тольятти
и Тореза из числа членов кабинета и безусловного размежевания с теми,кто
внес самый большой вклад в делоборьбыпротивгитлеризма.Такогорода
диктата по отношению к суверенным странам Европы не позволял себе никто-
после девятого мая сорок пятого года; раньше такоебывало,новедьэто
делал главный враг Черчилля, неужели так коротка память человеческая?!
Штирлиц понял, что с прежним покончено, когда дважды, очень медленно,
по словам, прочитал ту часть речи, в которой Черчилль провозгласил: "Мы не
можем полагаться на незначительный перевес в силах.Судя по моим встречам
срусскими,яуверен,чтоболеевсегоонивосторгаютсясилой.
ВзаимопониманиесРоссиейдолжноподдерживатьсявсейсилойстран,
говорящих на английском языке, и всеми их связями".
Он понимал, что Москва не сможетпромолчать;ответ,видимо,будет
столь же резким; Черчилль знает, что делает, характерСталинаизученим
достаточно точно; начиная своедействие,он,видимо,совершенноточно
просчитал возможное противодействие того, кто наравнесним,всегогод
назад, был членом Большой Тройки, сидел за одним столом в Ялте, но тогда в
Крыму рядом с ними был еще один человек - Рузвельт.
Именно в тотмартовскийденьсорокшестогогода,когдаШтирлиц
только-только начал передвигаться без костылей итрости,онпонял,что
возвращение на Родину стало теперь проблемой такой сложности,которойон
не мог себе раньше и представить.
Именно тогда, в тот промозглый весенний день сорок шестогогода,он
испыталстрашноечувствокакой-тодавящейбезысходности:онмог
предположить, что против той идеи,которойонслужилвсюсознательную
жизнь, выступят силы, традиционно нападавшие на СоветскийСоюзскрайне
правыхпозиций,онпонимал,чтолидеранглийскихфашистовМосли,
выпущенный из-под домашнего ареста, несмиритсясосвоимпоражениеми
снованачнетсобиратьмитингивХайд-парке,онпонимал,чтомогут
высунуться люди Форда, открыто преклонявшиеся перед Гитлером, ночтобыс
такой яростнойпрограммойн е п р и я т и яРоссиивыступилтот,кто
расценивался Гитлером как ненавистный враг рейха, кто внессвойвкладв
победу над нацизмом, - это было для Штирлица так обидно и горько,чтоон
отсчитал из тех крох,которыенакопил,десятокпесет,зашелвкафе,
неподалеку от американского посольства, заказал себе бутылкувина,выпил
ее в один присест, стакан за стаканом, опьянел и с трудом добрался до того
пансиона, где его поселили восемь месяцев назадлюдиОДЕССы',чувствуя,
как внутри у негочто-тозахолодело,сделавшисьнеподвижно-постоянным,
словно вернулась та боль, которая пронзила его первого мая в Ванзее, когда
пули разорвали грудь и живот.