Подобные приказы и запросы о них уже не однажды попадали в руки офицеров абвера.
К тому же немецкие радисты много раз перехватывали в эфире обращения окруженного
гарнизона к высшим штабам.
Солдаты, посланные к разбитому советскому танку, не смогли выполнить приказ:
осажденный гарнизон открыл такой огонь, что трое немцев были тут же убиты, а
двое, раненые, еле приползли обратно.
Из следующих пяти солдат не вернулся ни один.
Если осажденный гарнизон охраняет подбитый танк, не щадя даже драгоценных
боеприпасов, значит, в нем есть документы, которые ни в коем случае не должны
попасть в руки врагу.
Новую пятерку солдат заставили ползти к танку только под угрозой расстрела. И
снова трое были сразу же убиты. Двое проползли не больше десятка метров и
зарылись в болото, лежали, не смея поднять головы.
Небо, светящееся, звездное, заболоченная равнина в блестках бочагов, серебрятся
кусты ивняка, тишина.
А там, под пригорком, высится темная глыба двухбашенного советского танка в
стальных рваных лохмотьях пробоин от немецких снарядов.
На НП, в чистеньком, аккуратном дзоте, обшитом светлым тесом, сидят на складных
стульях немецкие офицеры. Ярко горит электрическая лампа, не столике
судки-термосы с горячим ужином, на коленях у офицеров бумажные салфетки, они
едят и разговаривают о еде.
Армейский офицер почтительно слушает Штейнглица. Майор рассказывает об
особенностях испанской, английской, французской, итальянской кухни. Рассказывает
он подробно, с полным знанием всех кулинарных тонкостей. Он хорошо знает эти
страны.
Дитрих изредка лениво вставляет свои замечания. Он тоже знаток европейской
кухни, даже более осведомлен, чем Штейнглиц: он много путешествовал и
останавливался в лучших отелях. Штейнглиц не мог себе этого позволять. Ведь он
бывал за границей не ради удовольствия — выполнял агентурные задания, работал. И
всегда, даже осуществляя самые ответственные операции, стремился сэкономить в
свою пользу возможно большую сумму из отпущенных ему на проведение той или иной
операции средств. И когда готовился к операции, досконально продумывая все ее
детали, он с не меньшей тщательностью прикидывал, как бы побольше выгадать для
себя, хотя заранее был известен размер денежного вознаграждения, которое ожидает
его по возвращении, и он всегда получал его от начальника второго отдела "Ц"
либо наличными, либо в виде чека.
Армейский офицер сказал, что часа через два подойдет вызванный им танк и тогда
можно будет приблизиться к подбитой советской машине, чтобы взять у мертвых
танкистов документы. А пока остается только терпеливо ждать.
Вайс, как это стало теперь обычным, молча прислуживал офицерам. Менял тарелки,
раскладывал мясо, наливал вино в походные пластмассовые стаканчики, резал хлеб,
подогревал на электрической плитке галеты с тмином и консервированную, залитую
салом колбасу в плоских банках. И, сноровисто делая все это, размышлял, как ему
следует сейчас поступить. Полтора десятка немецких солдат не достигли цели, и
мало шансов достичь ее. Риск очень велик. Имеет ли он право рисковать?
Ему говорили дома: твоя жизнь теперь не будет принадлежать тебе. Это не твоя
жизнь, раз от нее может зависеть жизнь других. И если ты опрометчиво,
необдуманно пойдешь навстречу гибели, то погибнешь не только ты, а, возможно, и
еще множество советских людей: они станут жертвами фашистских диверсий, коварных
замыслов, которые ты мог бы предотвратить. Жизнь хорошего разведчика порой
равняется иксу, умноженному на большое число, а за ним — человеческие и
материальные ценности. Но если этот разведчик только и делает, что играет
собственной жизнью, кичась своей личной храбростью, он ничего, кроме вреда, не
принесет.
Но если этот разведчик только и делает, что играет
собственной жизнью, кичась своей личной храбростью, он ничего, кроме вреда, не
принесет. Ведь сам по себе он ничего не значит, что бы там о себе ни воображал,
какой бы эффектной, героической ни казалась ему собственная гибель. Разведчиком
должен руководить глубоко и дальновидно оправданный расчет. И умная
бездейственность в иных обстоятельствах несоизмеримо ценнее какого-нибудь
поспешного и необдуманного действия, пусть даже весьма отважного на первый
взгляд, но направленного на решение лишь ближайшей, частной задачи. И,
необдуманно решившись на это действие, позабыв о главном, он перестает быть для
противника опасным. Он становится мертвым советским разведчиком, а если попадет
в руки врага живым, его будут пытать, чтобы узнать обо всем, что связано с его
прежними делами.
Как же должен в данной ситуации поступить Иоганн? Конечно, он может погибнуть,
вызвавшись добраться до советского танка. Но не обязательно ведь он погибнет,
скорее всего доползет, заберется в танк и уничтожит пакет, который, несомненно,
передали одному из танкистов. Если гарнизон счел необходимым собрать все
горючее, чтобы танк попробовал прорваться, если к нему, рискуя остаться без
боеприпасов, не дают подойти, значит, пакет очень важный, от него зависит жизнь
многих, наверное, не меньше, чем тысячи советских солдат и офицеров. Значит,
пропорции сейчас такие: один к тысяче.
И хотя Иоганну запрещено рисковать собой, при таком соотношении он, пожалуй,
имеет право на риск. Есть еще одно обстоятельство, с которым он не может не
считаться. Долготерпение его не безгранично. Сколько же можно созерцать с
безучастным видом окровавленную, обожженную землю Родины, смотреть, как убивают
советских людей, и угодливо прислуживать убийцам, так, будто ни о чем другом он
не помышляет! Он должен дать себе передышку, хоть на несколько минут вырваться
из этого мучительного бездеятельного, медленного существования. Только несколько
минут действия, и он снова обретет силу воли, спокойствие, способность к
притворству. Несколько минут — это так немного, и потом он опять, как прежде,
будет выжидать, выжидать бесконечно. Ну, может он себе это позволить? И ничего с
ним не случится, он будет очень осторожен и сумеет доползти до танка. И не о
себе одном он думает: он хочет уничтожить пакет, чтобы спасти людей. Ну что тут
плохого? Он уничтожит пакет и тут же вернется, и опять все пойдет по-прежнему.
Нет, даже не по-прежнему: он станет еще изворотливее, еще хитрее, еще осторожнее
и терпеливее.
Иоганн разложил на тарелки аккуратные кусочки горячей ветчинной колбасы и
дымящийся картофель, разлил в пластмассовые стаканчики остатки коричневого рома,
снял фартук, поправил пилотку.
— Господин майор, если я сейчас больше не нужен, разрешите мне взять документы
из подбитого советского танка. — Все это он сказал таким тоном, каким спрашивал:
"Вы позволите добавить соуса?"
Штейнглиц, по одному ему известным соображениям, не пожелал показать, как важна
для него эта просьба. Что ж, солдат желает совершить подвиг — это естественно и
даже обязательно для немецкого солдата. И майор, не поднимая глаз от тарелки,
молча кивнул головой.
Иоганн снял со стены брезентовую сумку, из которой торчали длинные деревянные
ручки гранат, каску и автомат армейского офицера, надел все это на себя и,
козырнув, вышел из блиндажа.
20
Небо потускнело, заволоклось реденькими облачками, но блеклый свет его
по-прежнему отчетливо освещал каждый бугорок. Было тихо, сонно, серо, уныло.
Трава застыла в знобкой росе.
Иоганн внимательно осмотрел болото.