.. Ая и не думал
упираться,вообразив,какпоследнийдурак,чтонашелдоброго другаи
советчика, ирадуясь, что посмотрю на корабль. Как только мырасселисьпо
местам, шлюпку оттолкнули от пирса, и она понеслась по волнам. Новизна этого
движения,странноечувство, что сидишь такнизков воде, непривычный вид
берега, постепенно растущие очертания корабля -- все это так захватило меня,
что я едва улавливал, о чем говорит капитан, и, думаю, отвечал невпопад.
Едва мыподошливплотную к "Завету" (ятолькорот разинул,дивясь,
какойоногромный,как мощно плещет о бортволна, каквеселозвучат за
работойголоса матросов),Хозисонобъявил,чтонамснимподниматься
первыми, и велел спустить с грот-рея конец. Меняподтянули в воздух,потом
втащили на палубу, где капитан, словно только того и дожидался, тотчас вновь
подхватилменяподруку.Какое-товремяястоял,подавляялегкое
головокружение, нащупывая равновесие на этих зыбких досках, пожалуй, чуточку
оробевший, нобезмерно довольныйновыми впечатлениями.Капитан междутем
показывал мне самое интересное, объясняя, что к чему и что как называется.
-- А где же дядя? -- вдруг спохватился я.
-- Дядя? -- повторил Хозисон, внезапно суровея лицом. -- То-то и оно.
Я понял, что пропал. Изо всех сил ярванулся у него из рук и кинулся к
фальшборту. Так и есть -- шлюпка шла к городу, и на корме сидел мой дядя.
-- Помогите! -- вскрикнул я так пронзительно, что мой вопль разнесся по
всей бухте. -- На помощь! Убивают!
И дядя оглянулся, обратив ко мне лицо, полное жестокости и страха.
Больше я ничего не видел.Сильные руки уже отрывали меня отпоручней,
меня словно ударило громом, огненнаявспышка мелькнула передглазами, ия
упал без памяти.
ГЛАВА VII. Я ОТПРАВЛЯЮСЬ В МОРЕ НА ДАЙСЕТСКОМ БРИГЕ "ЗАВЕТ"
Очнулся яв темноте от нестерпимой боли, связанный по рукам иногам и
оглушенный множествомнепривычныхзвуков.Ревелавода,словнопадаяс
высоченной мельничнойплотины; тяжко бились о борт волны,яростнохлопали
паруса, зычноперекликались матросы. Вселенная то круто взмывала вверх,то
проваливалась вголовокружительную бездну, а мне было так худо и тошно, так
ныло все тело и мутилосьв глазах, что не скоро еще, ловя обрывкимыслей и
вновь теряя их с каждым новым приступом острой боли, я сообразил, что связан
и лежу, должно быть, где-то в чреве этого окаянного судна, а ветер крепчает,
иподымается шторм.Стоиломнедо конца осознатьсвоюбеду,какменя
захлестнуло черное отчаяние, горькая досада на собственную глупость, бешеный
гнев на дядю, и я снова впал в беспамятство.
Когдаяопятьпришелвсебя,вушахуменястоял всетотже
оглушительный шум, теловсе так жесодрогалосьотрезких и беспорядочных
толчков,авскоре,вдовершениевсех моихмученийинапастей,меня,
сухопутного жителя, непривычного к морю,укачало.
Много невзгод я перенес в
буйную пору моей юности, но никогдане терзался так душой и телом, как в те
мрачные, без единого проблеска надежды, первые часы на борту брига.
Новот я услышалпушечныйвыстрел ирешил,чтосудно, не всилах
совладать со штормом, подает сигнал бедствия. Любое избавление, будь то хоть
гибель вморской бездне, казалось мне желанным. Однако причинабыла совсем
другая: просто (как мне рассказали потом) у нашего капитана был такой обычай
-- япишуздесь о нем,чтобы показать,чтодаже в самом дурном человеке
можеттаитьсячто-тохорошее.Оказывается, мыкакразпроходилимимо
Дайсета, где былпостроен нашбриг и куда несколько лет назад переселилась
матушка капитана, старая миссис Хозисон, -- и не было случая, чтобы "Завет",
уходя лив плавание, возвращаясь ли домой, прошел мимо в дневное время и не
приветствовал ее пушечным салютом при поднятом флаге.
Я потерял счетвремени, день походил наночь в этом зловонном закутке
корабельногобрюха, где я валялся;ктому жевмоем плачевном состоянии
каждый час тянулся вдвоедольшеобычного. А потомуне берусьопределить,
сколько я пролежал,ожидая, что мы вот-вот разобьемся окакую-нибудь скалу
или, зарывшись носом в волны, опрокинемсяв пучину моря. Новсе же в конце
концов сон принес мне забвение всех горестей.
Разбудил меня свет ручного фонаря, поднесенного к моему лицу. Надо мной
склонился,разглядываяменя,человечеклеттридцати,зеленоглазый,со
светлыми всклокоченными волосами.
-- Ну, -- сказал он, -- как дела?
В ответ у меня вырвалось рыдание; незнакомецпощупал мне пульс и виски
и принялся промывать и перевязывать рану у меня на голове.
-- М-да,крепкотебя огрели, -- сказалон.--Да ты что это, брат?
Брось, гляди веселей! Подумаешь, конецсвета!Неладно получилось на первых
порах, так в другой раз начнешь удачнее. Поесть тебе давали что-нибудь?
Я сказал, что мне о еде даже думать противно; тогда он дал мне глотнуть
коньяку с водой из жестяной кружки и снова оставил меня в одиночестве.
Когда он зашел в другой раз, я не то спал, нето бодрствовал сшироко
открытымив темнотеглазами; морскаяболезнь совсемпрошла, зато страшно
кружилась головаи всеплыло передглазами, так чтострадал яничуть не
меньше.Ктомуже руки и ногиу меня разламывались отболи, аверевки,
которыми ябылсвязан,жгликак огнем. Лежа вэтойдыре, я,казалось,
насквозь пропитался ее зловонием, и все долгое время, пока был один, изнывал
от страха то из-за корабельных крыс, которые так и шныряли вокруг, частенько
шмыгая прямо по моему лицу, то из-за бредовых видений.
Люкоткрылся, райским сиянием солнца блеснул тусклый свет фонарика,и
пустьонозариллишьмощные,почерневшиебимсы корабля,ставшегомне
темницей,яготовбылкричатьотрадости.Первымсошелпотрапу
зеленоглазый, причемзаметно было,что ступает он как-тонетвердо.