Я закричалчто было сил и, встав на колени,с мольбой
протянул к ним руки. С такого расстояния они меняне могли не услышать -- я
различал даже, какогоцвета у них волосы; да, они несомненно заметили меня,
потомучтососмехомкрикнулимнечто-топо-гэльски.И,однако,их
плоскодонка ни на градусне отклонилась откурса, апреспокойно пролетела
мимо, на Айону.
Янеповерил своим глазам,не поверил,чтолюдиспособны на такое
злодейство, и кинулсявдоль берега, перескакивая с камня на камень, жалобно
кричаим вслед; даже когда они уже немогли меня слышать, я все равно звал
их на помощь и размахивал руками, а когда они скрылись из виду, я думал, что
у меня разорвется сердце. За все время своих мытарств я не сдержал слез лишь
дважды.Одинраз,когда не могдостать рею,второй -- сейчас, когда эти
рыбаки остались глухи к моим мольбам. Только в этот раз яне просто плакал,
а голосил, ревел благим матом, как капризныйребенок, царапая ногтями землю
и зарываясьвтраву лицом. Когда быжелания было достаточно,чтобы убить
человека,тедварыбака недожили бы доутра, даисам я скорей всего
испустил бы дух на своем островке.
Когда мой гнев поутих, пора опять было думать о еде, а я уже проникся к
ней отвращением, котороеедвамогпересилить. И правда, лучше быужмне
поголодать, потому что я снова отравился своими моллюсками, Я пережил все те
же мучения, что и в первый раз; горло у меня так разболелось, что я едва мог
глотать; зубы стучали от жестокого озноба, меня охватило то гнетущее чувство
тоски инедомогания,которомунетимени ни вшотландскомязыке,нив
английском.Я уже твердорешил, что умираю, и вверил свою душу всевышнему,
мысленнопрощаявсехикаждого,даже дядю и техрыбаков; исовсем уже
приготовился к худшему, как внезапноу менясловно пелена сглаз спала: я
заметил, что ночь обещаетхорошую погоду, что платье у меня почти просохло,
чтомне, короче говоря, по всемстатьям еще не былотак хорошо с тех пор,
какя выбралсяна островок,-- ис этой благодарноймысльюя, наконец,
заснул.
Надругой день -- четвертый с начала моегогорестного прозябания -- я
почувствовал, что не на шутку обессилел. Впрочем, солнцепригревало, воздух
был чист и свеж, моллюски, которыхя заставил себя проглотить, не причинили
мне вреда, и я воспрянул духом.
Едва я залезобратно на скалу -- а я всегда взбирался на нее первым же
делом после еды, -- как заметил, что по Саунду идет лодка -- и, насколькоя
мог судить, прямо ко мне.
Страх инадежда разом охватили меня: может быть, эти люди раскаялись в
своембессердечиии возвращаютсямненавыручку? Но пережитьещеодно
разочарование,такое,каквчера,было бысвышемоих сил.Я решительно
повернулся спиною к морю и не взглянул в тусторону, прежде чем не досчитал
про себя до трехсот. Лодка по-прежнему держала курс на островок. На этот раз
я уже досчитал до тысячи, причем как можно медленней, а сердце у меня больно
колотилось. Да, сомнений не было! Суденышко направлялось прямо на Иррейд!
Больше я сдерживаться не мог -- сбежал к морю и кинулся дальше,прыгая
по торчащим из воды скалам,пока они не кончились.
Просто чудо, какяне
сорвалсяи неутонул, потому что, когданаконецпришлось остановиться, у
менятряслись колени, а ворту до того пересохло, что пришлось смочить его
морской водой, иначе я не мог бы крикнуть.
Тем временемлодка все приближалась, и уж яснобыло,что это таже,
давешняя,и в нейте жедвое.Я их узнал по волосам: у одногоонибыли
соломенножелтые,а у другогосмоляные.Только теперь на борту былещеи
третий, судя по виду -- персона поважней тех двоих.
Приблизившисьнастолько,чтобыпереговариваться со мной, неповышая
голоса, они убралипарус и легли в дрейф. Невзирая навсе моизаклинания,
ближе они не подходили, и, что самое страшное, этот третий, разглядывая меня
и что-то приговаривая, покатывался со смеху.
Потом он встал в лодке и обратился комнес пространной речью,сыпля
словами, как горохом, и то и дело взмахивая рукой.Я сказал, что не понимаю
погэльски; на это онсильнорассердился,и ястал догадываться,чтоон
воображает, будто говоритпо-английски.Прислушавшись со всем вниманием, я
несколькоразуловилслово"зачем",новсеостальноепроизносилось
по-гэльски, а для меня это было все равно что покитайски.
-- Зачем, --повториля,чтобыпоказатьему,чтохотьсловода
разобрал.
--Да-да, --закивал он. -- Да-да, -- и,оглядевсвоихспутников с
таким видом, словно хотел сказать: "Ну, говорил я вам, что знаю английский!"
-- дробнее прежнего затрещал на своем гэльском наречии.
Наэтот разя выхватил еще одно слово: "отлив". И тут меня осенило. Я
сообразил, отчего он все машет рукой в сторону Росса.
-- Вы хотите сказать, что когда бывает отлив?.. -- крикнул я и осекся.
-- Да-да, -- сказал он. -- Отлив.
Больше я не слушал:позабывпролодку, в котороймой советчик вновь
прыснул и зашелся хохотом, я заспешил кберегу тем же путем, каким добрался
сюда, перепрыгивая скамняна камень, а тамприпустился бежать через весь
островок,какникогдаещевжизни не бегал.Примерночерез полчасая
примчался на берег своегозаливчика,и точно: на его месте струился чахлый
ручеек, через который я пронесся, не замочив даже колен, и с победным воплем
вылетел на берег Росса.
Мальчишкаспобережьяидняне оставалсябына Иррейде,который
представляетсобойвсего-навсеготак называемый "приливныйостровок"и,
кроме как по четным четвертямлуны, дваждыв сутки доступен для прогулок с
Россаиобратнолибо посуху,либо, вкрайнемслучае, вброд.Яи сам,
наблюдая усебя подносомвбухточке приливы и отливы и даже сторожа эти
отливы, чтобы удобней было собирать ракушки, -- я и сам, повторяю, неминуемо
разгадал бы тайну Иррейда и вырвалсяна свободу, если бы вместо того,чтоб
клясть свою горькуюдолю, сел да пораскинул мозгами. Не диво, что рыбаки не
сразу поняли,в чем дело.