Одни залезли на
приставные лестницы ирылись всоломенных кровлях домаи служб,извлекая
оттударужья,шпагии прочее оружие; другиевсе этокуда-то сносили; по
ударам мотыг, доносившимся из глубины долины, я понял, что оружие зарывают в
землю.Каждыйстаралсякак мог,ноникакогопорядкане было:то двое
принимались тянуть одно и то же ружье,то ещекакие-нибудь двое натыкались
друг надругасо своимипылающими факелами.Джеме то и дело отрывался от
беседыс Аланом ивыкрикивал какие-тораспоряжения, но их, кажется, плохо
понимали. По лицам в свете факелов видно было, что люди одурелиот спешки и
смятения; никто не повышал голоса, но даже их шепот звучал тревожно и зло.
В это времяслужанкавынесла издомукакой-то сверток или узел; и я
частенько посмеиваюсь, вспоминая, как приодном только виде его пробудилась
извечная Аланова слабость.
-- Что это там у девушки в руках? -- забеспокоился он.
-- Мы простонаводим порядок в доме, Алан, -- все так же, со страхом и
чуточку угодливо, отозвался Джеме. -- Эпин теперьсверхудонизуперероют,
надо, чтобы нек чемубылопридраться. Ружьишки да шпаги, сампонимаешь,
закапываем в торфяник; аэто у неене иначетвоя французскаяодежда. Ее,
думаю, тоже зароем.
-- Зарыть мой французский костюм? -- возопил Алан. -- Да ни за что!--
И, выдернуву служанки сверток,удалилсяв амбарпереодеваться,аменя
покуда оставил на попечении своего родича.
Джеме чинно привел -- меня на кухню, усадилза стол, сам сел рядом и с
улыбкойвесьмарадушно принялся занимать меня беседой. Но оченьскороим
снова овладела кручина; он сидел хмурый игрыз ногти; о моем присутствии он
вспоминал лишь изредка; с вымученной усмешкойвыжимал из себя два-три слова
и опять отдавался во власть своих невысказанныхстрахов. Его женасидела у
очага иплакала, спрятав лицо в ладонях; старший сынсогнулсянад ворохом
бумаг на полу и перебиралих, время от времени поднося ту или иную к огню и
сжигаядотла;заплаканная,насмертьперепуганнаяслужанкабестолково
тыкаласьпо всем углам итихонькохныкала; в дверь поминутно просовывался
кто-нибудь со двора и спрашивал, что делать дальше.
Наконец, Джемсу совсем невмоготу стало сидеть на месте, он извинился за
неучтивость и попросил у меня разрешения походить.
-- Я понимаю, сэр, чтособеседник из меня никудышный, -- сказал он, --
и всеравно мненичто нейдет "а ум, кроме этого злосчастного случая,ведь
сколько он горестей навлечет на людей, ни в чем не повинных!
Немного спустя онзаметил,что его сынсжигает не ту бумагу,итут
волнение Джемсапрорвалось, да Гак,что и глядетьбыло неловко. Он ударил
юношу раз и другой.
-- Свихнулсяты,что ли? --кричалон. -- На виселицуотца вздумал
отправить? -- и, позабыв, чтоздесь сижу я,долго распекал его по-гэльски.
Юношаничего неотвечал,зато хозяйкапри слове "виселица"закрыла лицо
передником и заплакала навзрыд.
Тягостнобылостороннему человеку всеэто видеть ислышать;ябыл
рад-радехонек, когда вернулся Алан, который опять стал похож на себя в своем
роскошном французском платье, хотя, по совести, егоуже трудно было назвать
роскошным, до того оно смялось и обтрепалось. Теперьнастал мой черед: один
изхозяйских сыновейвывелменя из кухни идал переодеться, чтомнеуж
давным-давно немешало сделать, да ещеснабдил меня парой горских башмаков
изоленьейкожи -- спервав них было непривычно,но,походив немного, я
оценил, как удобна такая обувь.
Когда явернулсянакухню. Алая, видно,ужераскрыл свои планы; во
всякомслучае,молчаливоподразумевалось,чтомыбежимвместе,и все
хлопотали, снаряжая нас в дорогу. Нам дали по шпаге ипаре пистолетов, хоть
я и сознался, что не умею фехтовать; в придачумыполучили небольшой запас
пуль, кулек овсяной муки, железную плошку и флягу превосходного французского
коньякуисовсемэтимготовы быливыступитьв дорогу. Денег, правда,
набралосьмаловато. У меня оставалосьчто-то около двух гиней; поясАлана
был отослан с другим нарочным, а сам верный посланец Ардшила имел на все про
все семнадцать пенсов; что же до Джемса, этот, оказывается, так издержался с
вечныминаездами в Эдинбург итяжбами поделамарендаторов, что с трудом
наскреб три шиллинга и пять с половиной пенсов, да и то все больше медяками.
-- Не хватит, -- заметил Алан.
--Надобудеттебесхоронитьсявнадежномместегде-нибудьпо
соседству, --сказал Джеме, -- а там дашь мне знать. Пойми, Алан, тебе надо
поторапливаться.Не времясейчасмешкать радикаких-тодвух-трех гиней.
Пронюхают, чтотыздесь, как пить дать, учинятрозыск и, чует мое сердце,
взвалят вину на тебя. А ведь возьмутся за тебя, так не обойдут и меня, раз я
в близком родстве с тобойи укрывал тебя, когда ты гостил в здешних местах.
И ужколи доменя доберутся... -- Он осекся и, бледный, как мел,прикусил
ноготь. -- Туго придется нашим, коли меня вздернут, -- проговорил он.
-- То будет черный день для Эпина, -- сказал Алан.
-- Страшноподумать, -- сказал Джеме. -- Ай-яй-яй, Алан, какие ослы мы
были с нашей болтовней! -- г И он стукнул ладонью по стене, так что весь дом
загудел.
--Справедливо, чего там,--сказалАлан,-- вотидругмойиз
равнинногокрая(он кивнул на меня) правильномнетолковал на этот счет,
только я не послушал.
--Да, но видишьли, -- сказал Джеме,снова впадая в прежний тон, --
если менясцапают,Алан,вот когда тебе потребуютсяденежки.Припомнят,
какиеявелразговоры и какие ты вел разговоры, идело-то примет для нас
обоих скверныйоборот, ты смекаешь? А раз смекаешь, тогда додумай до конца:
неужели ты не понимаешь, что я своими руками долженбуду составить бумагу с
твоими приметами, должен буду положитьнаградузатвою голову? Да-да, что
поделаешь! Нелегко поднимать руку надорогого друга;и все же, если за это
страшноенесчастьеответдержатьпридетсямне,ябудувынужденсебя
оградить, дружище.