-- Проходи на кухню,да ничегонетрогай, -- велелмне уже знакомый
голос.
Пока обитательзамкавозился,старательнозапирая дверь,янаугад
двинулся вперед и очутился на кухне.
Огонь в очаге разгорелся довольно ярко, освещая помещение; я никогда не
видел,чтобы в кухне было так голо.Полдюжины плошек наполках,на столе
ужин: миска с овсянкой, роговая ложка, кружка жидкого пива. И больше во всей
этой огромнойпустой комнате скаменнымсводом--ничегошеньки,только
запертые сундуки вдоль стен да угловой шкафчик-поставец с висячим замком.
Наложивпоследнююцепочку,мужчинапоследовалзамной.Яувидел
тщедушное существо с землистым лицом, согбенное, узкоплечее, неопределенного
возраста, -- ему могло быть пятьдесят лет, могло быть и семьдесят. Колпак на
нем был фланелевый, поверх дырявой рубахи, взамен сюртука и жилета, наброшен
былфланелевыйжекапот.Он давнонебрился. Но самое удручающее, даже
страшноватое были его глаза: не отрываясь от меня ни насекунду, они упорно
избегалисмотреть мне прямов лицо.Определить,ктоонпозваниюили
ремеслу, я бы не взялся; впрочем,более всего он смахивал на старого слугу,
которыйужеотработал своеи за уголихарчи оставленприсматривать за
домом.
--Есть хочешь?-- спросил он, остановив свой взгляд где-то на уровне
моего колена. -- Можешь отведать вот этой кашки.
Я ответил, что он, наверно, собирался поужинать ею сам.
-- Ничего, -- сказал он. --Я и так обойдусь. А вот эля выпью, от него
у меня кашель мягчает.
По-прежнему несводяс меня глаз,он отпилс полкружкиивнезапно
протянул руку.
-- Поглядим-ка, что за письмо.
Я возразил, что письмо предназначается не ему, а мистеру Бэлфуру.
--Аякто,по-твоему?--сказалон.--Давайже сюдаписьмо
Александра!
-- Вы знаете, как звали отца?
-- Мне ли не знать, --отозвался он, -- еслитвой отец приходится мне
роднымбратом,аятебе,любезныйдруг Дэви, родным дядюшкой, хотя ты,
видно, и гнушаешься мною, моим домом и даже моейдоброй овсянкой. Ну, а ты,
сталобыть,доводишьсямнероднымплемянничком. Такчто давай-касюда
письмо, а сам садись, замори червячка.
От стыда, усталости, разочарования мне не сдержать быслез, будь яна
год-другоймоложе. Носейчас, хоть и не в силах выдавить изсебя ни слова
хулы или привета, я подал емуписьмо истал давиться овсянкой. Куда только
девался мой молодой аппетит!
Тем временем дядя, наклонясь к огню, вертел в руках письмо.
-- Ты знаешь, что там писано? -- вдруг спросил он.
-- Печать цела, сэр, -- отозвался я. -- Вы сами видите.
-- Так-то оно так, -- сказал он. -- Но что-то же привело тебя сюда?
-- Пришел отдать письмо.
-- Ну да! -- с хитройминой произнес он.
-- Вы сами видите.
-- Так-то оно так, -- сказал он. -- Но что-то же привело тебя сюда?
-- Пришел отдать письмо.
-- Ну да! -- с хитройминой произнес он. -- И, для себя,надо думать,
имел кой-какие виды?
-- Нескрою,сэр, -- сказаля, -- когда мнесообщили, что со мной в
родстве состоятельные люди, яивправду понадеялся, что они мнепомогут в
жизни. Но я не побирушка, я от вас не жду подаяний, во всяком случае, таких,
какие дают скрепя сердце. Неглядите, что ябедно одет, -- иуменя есть
друзья, которые только рады будут мне помочь.
-- Та-та-та, порох! -- сказал дядя Эбенезер. -- Не кипятись понапрасну.
Мы еще поладим как нельзя лучше. И, Дэви, дружок, если ты большенехочешь
каши,я ее, пожалуй, прикончу сам. М-мм,знатная еда овсянка, -- продолжал
он,согнавменястабуреткииотобраву меня ложку, -- здороваяеда,
вкусная. -- Он скороговоркой пробубнилмолитву и принялся за кашу.-- Отец
твой, помнятся, любитель был поесть. Не то чтобы обжора, но едок отменный, а
я-- нет: клюну разок-другой исыт. --Онотхлебнулпива и, каквидно,
вспомнив про долг гостеприимства, предложил: -- Если хочешь промочить горло,
вода за дверью.
Я ничего не ответилна это и продолжал стоять, не двигаясь, пристально
гляделнадядюиелесдерживался отгнева. Дядя жепродолжал поспешно
набивать себерот,а сам тоиделокосилсяна мои башмаки, нагрубые,
деревенской вязкичулки. Одинлишь раз он отважился посмотретьвыше, наши
взглядывстретились, и удядисмятенно забегалиглаза, как укарманного
воришки, пойманного с поличным. Это навело меня на размышления: не потому ли
ондержитсятакнесмело, что отвыкбыватьналюдях,акогданемного
освоится,это пройдетимойдядя обернетсясовсем другим. Меня вывел из
раздумья его скрипучий голос:
-- И давно умер твой отец?
-- Вот уже три недели, сэр, -- ответил я.
--Онбылсебена уме, Александр,-- потайнойчеловек, молчун, --
продолжал дядя. -- В молодости,бывало, от него слова не дождешься. Небось,
и про меня не много говорил?
-- Я и не знал, что у него есть брат, сэр, пока вы сами не сказали.
-- Ай-яй-яй! -- сказал Эбенезер. -- Неужели и про Шос не рассказывал?
-- Даже названия не поминал, сэр.
-- Подумать! -- сказал мой дядя. -- Удивительно, что за человек!
При всем томон был, казалось,на редкостьдоволен,не знаю только,
собою ли,мнойили такимудивительным поведением моегоотца.Однобыло
очевидно: то неприязненное, даже враждебное чувство, которое на первых порах
внушала емумояособа, по-видимому,начинало проходить; во всяком случае,
немного погодя он вскочил на ноги,подошел ко мне сзадии бодро хлопнул по
плечу.
-- Дай срок, мы еще славно поладим! -- вскричал он. -- Я,право,рад,
что впустил тебя в дом. Ну, а теперь ступай в постель.