Ну, а теперь ступай в постель.
Какни странно, он не стал зажигать лампу или свечу, а, выйдя в темную
прихожую,началощупью,тяжелодыша,подниматьсяполестнице,потом
остановился возле какой-то двери и отпер ее. Я кое-как вслепую ковылял сзади
и едва не наступил ему на пятки, а он, объявив, что здесь будет моя комната,
пригласил меня войти. Я так и сделал, но через несколько шагов остановился и
попросил огня, чтобы лечь спать при свете.
-- Та-та-та! -- сказал дядя Эбенезер. -- При эдакойто луне!
--Нилуны, ни звезд, сэр, --возразил я. -- Тьматьмущая, кровати не
видно.
-- Та-та-та, вздор! -- сказал он.-- Если что не по мне, так это огонь
в доме. Смерть боюсь пожаров. Покойной тебе ночи, Дэви, дружок любезный.
И,недав мненисекундыдля новых возражений, он потянулна себя
дверь, и я услышал, как он запирает меня снаружи.
Я не знал,смеяться мнеили плакать. В комнатебылохолодней, чем в
колодце, а кровать,когдаянашарил еев темноте,оказаласьсырой, как
торфяноеболото;хорошоеще, чтоязахватилссобойпледиузелок;
завернувшись вплед,я улегсяпрямо на полувозлемассивнойкроватии
мгновенно уснул.
Едвазабрезжилрассвет,яоткрылглазаи увидел, чтонахожусьв
просторнойкомнате,оклееннойтисненойкожей;комнатабылауставлена
великолепной,обитой гобеленами мебелью и освещалась тремя большими окнами.
Десять, может быть,двадцать лет назад лечь спать или проснутьсятут было,
наверное, одно удовольствие; но с тех пор сырость, грязь, запустение даеще
мышиипауки сделалисвое дело. К тому же почти всеоконныестекла были
разбиты, да ивообщевесь замок зиял пустыми окнами; невольно приходило на
ум, чтомоемудядюшкедовелось всвое время выдержатьосаду возмущенных
соседей -- чего доброго, во главе с Дженнет Клустон.
Меж тем заокномсияло солнце, а явесь продрог вэтойзлосчастной
комнате; я принялся стучать в дверь и призывать своего тюремщика, пока он не
явился и не выпустил меня.
Он повелменяза дом к колодцусбадейкой, сказал: "Вот,хочешь --
умывайся", -- и я, совершив омовение,поспешил на кухню, где он уже затопил
печь и варил овсянку. На столе красовались две миски и две роговые ложки, но
по-прежнему лишьодна кружка жидкогопива. Быть может, на этой подробности
сервировки мой взглядзадержался с некоторым удивлением и, бытьможет, это
не укрылось от дяди;во всяком случае,какбы вответна моимысли, он
спросил, не выпью ли я эля -- так он величал этот напиток.
Я ответил, что обычно пью, но пусть он не беспокоится.
-- Нет,отчегоже,-- сказал он. -- Мне для тебяничего нежаль, в
границах разумного.
Он достал с полки вторую кружку и затем, к величайшему моему изумлению,
вместо того, чтобы нацедитьеще пива,отлил в нее ровно половину изсвоей
собственной.
Этобылпоступок,исполненныйсвоеобразногоблагородства,
поразившего менядо глубиныдуши; да, передо мной был, конечно, скряга, но
скряга высшей марки, у такого даже порок обретает некий оттенок приличия.
Когдамы поели,дядя Эбенезеротомкнулящик посудногошкафа, вынул
глиняную трубку, пачку табаку, отрезал щепоть ровнона одну закурку и запер
табак обратно. Потом сел на солнце поближек окну и молча закурил. Время от
временионкосился наменяи бросал мне отрывистый вопрос. Одинраз это
было:
-- А матушка твоя как?
И, когда я ответил, что она тоже умерла:
-- Да, пригожая была девица!
Потом -- долгое молчание и опять:
-- Что ж это у тебя за друзья?
Я сказал, что все они джентльмены из рода Кемпбеллов; на самом же деле,
есликто из них и обращал на меняхоть какое-то внимание, то лишь один,и
этот один был пастор. Но я стал подозревать, что мой дядя слишком низко меня
ставит, и, очутившись с ним один на один, хотел дать ему понять, что за меня
есть кому вступиться.
Он, казалось, что-то прикидывал в уме; потом заговорил:
--Дэви,друг любезный,тынеошибся,что пришелксвоемудяде
Эбенезеру. Для менячесть семьи превыше всего, исвойдолг по отношению к
тебе я исполню. Но покуда я не придумал, куда тебя лучше определить -- то ли
по юридической части, то ли подуховной,а можетбыть, ивармию,ведь
молодыелюди только о ней и мечтают,-- я уж тебяпопрошу, держиязык за
зубами: негоже Бэлфуру ронять себя перед какими-то захудалыми Кемпбеллами из
горного края. Никаких писем, никаких переговоров -- короче, никому ни слова,
а нет, так вот тебе бог, а вот порог.
-- Дядя Эбенезер, -- сказал я. -- У меня нет причинне верить, чтовы
мне желаете только добра. При всем том, было бы вам известно, иу меня есть
своя гордость.Я пришел сюдане по своей воле, и если вы еще раз вздумаете
указать мне на дверь, вам не придется повторять дважды.
Ох, видно, и не понравился ему мой ответ!
--Та-та-та, -- сказалон. -- И всетыторопишься,друглюбезный.
Погодиденек-другой.Я ведьне чародейкакой-нибудь, чтобыосыпать тебя
золотом из котелка с овсянкой. Ты только дай мне день или два, никому ничего
не говори, и я о тебе позабочусь, будь покоен.
--Вот иладно, -- сказаля.-- Коротко и, ясно. Если вы хотите мне
помочь, знайте, что я буду и рад и благодарен.
Я начал думать (боюсь, слишкомрано), что дядя спасовал передо мной, и
вслед за этим заявил ему, что надо вынести и посушить на солнце мой матрас и
одеяло, а в такой сырости я спать нипочем не буду.
--Кто хозяин этомудому, ты или я? -- проскрипел он своимвъедливым
голосом,но мгновенно осекся. -- Нет, нет, это я так, -- сказал он. --Нам
ли считаться, Дэви, дружочек: твое, мое... Родная кровь -- не пустяк, а нас,
Бэлфуров, только и осталось, что мы с тобой.
Ион сбивчивозалопотало былом величии нашего рода, о том, как отец
егозатеялперестройкузамка,аонположилконецэтомугреховному
расточительству; иприэтих словахя решился выполнитьпоручение Дженнет
Клустон.