Страшное то было время, а беспросветное ненастье и угрюмые места вокруг
не скрашивали нам его. Я весь иззяб; стучал от холодазубами; горло уменя
разболелосьнемилосердно,какпрежденаостровке;вбокукололо,не
переставая,когда жея забывался сном на своем мокромложе, под проливным
дождеми вчавкающейгрязи, толишьзатем,чтобпережитьещеразв
сновиденияхсамое страшное, что приключилось наяву; я видел башню замка Шос
в свете молний, Рансома на руках уматросов, Шуана в предсмертной агонии на
полу кормовой рубки, Колина Кемпбелла, который судорожно силился расстегнуть
на себе кафтан. От этогобредового забытьяменя пробуждалив предвечерних
сумерках, иясадилсяв той жежидкойгрязи,в которой спал,и ужинал
холоднымдраммаком;дождьстегалменяпо лицулибо ледянымиструйками
сочился за воротник; туман надвигался на нас, точно стены мрачной темницы, а
иной раз подпорывами ветрастеныее внезапно расступались,открывая нам
глубокийтемныйпровалкакой-нибудьдолины,кудасгромкимревом
низвергались потоки.
Совсех сторон шумели и гремели бессчетныеречки. Под затяжным дождем
вздулись горные родники, всякое ущелье клокотало, как водослив; всякий ручей
набух,как в разгар половодицы,заполнил русло и вышел из берегов.В часы
полунощныхскитанийробкобыло вниматьдолиннымводам,то гулким,как
раскатыгрома, то гневным,точно крик. Воткогдапоняляпо-настоящему
сказки проВодяногоКоня, злого духа потоков,который, какрассказывают,
плачет и трубит у перекатов, зазываяпутника на погибель. Алан, по-моему, в
это верил, если не совсем, таквполовину; и когда вопли водстали особенно
пронзительны, ябылнеслишкомудивлен(хоть,разумеется,и неприятно
поражен), увидев, как он крестится на католический лад.
Во время этих мучительных странствиймы с Аланом держались отчужденно,
дажепочти не разговаривали. И топравда, чтоя перемогалсяиз последних
сил; возможно, в этом для меня есть какое-то оправдание. Но я к томужепо
природе был злопамятен, не вдруг обижался,зато долгоне прощалобиды,а
теперь злобился и на своего спутника и на себясамого. Первые двое суток он
был сама доброта; немногословен, быть может,но неизменноготовпомочь, и
всенадеялся (я это отлично видел), чтонедовольство мое пройдет. А явсе
этовремя лишьотмалчивался, растравлял себя, грубо отвергал егоуслуги и
лишь изредкаскользил по нему пустым взглядом, как будто он камень или куст
какой-нибудь.
Вторая ночь, а верней, заря третьего днязахватила насна очень голом
уклоне, так что по обыкновениюсразу жесделатьпривал, перекусить и лечь
спатьоказалось нельзя.Пока мы добрались до укрытия, сераямглазаметно
поредела, ибо,хотядождь инеперестал,тучи поднялись выше;иАлан,
заглянув мне в лицо, встревоженно нахмурился.
-- Давай-ка я понесу твой узел, -- предложил он, наверно, в десятый раз
с тех пор, как мы простились у Лох-Ранноха с лазутчиком.
-- Давай-ка я понесу твой узел, -- предложил он, наверно, в десятый раз
с тех пор, как мы простились у Лох-Ранноха с лазутчиком.
-- Спасибо, сам управлюсь, -- надменно отозвался я.
Алан вспыхнул.
-- Больше предлагатьнестану, -- сказалон.-- Я не из терпеливых,
Дэвид.
--Дауж, что верно, товерно, --былмой ответ,вполне достойный
дерзкого и глупого сорванца лет десяти.
Алан ничего не сказал, но поведение его было красноречивей всяких слов.
Отныне, надо полагать, он окончательно простил себе свою оплошность у Клуни;
вновь лихо заломил шляпу, приосанился и зашагал, посвистывая и поглядывая на
меня краем глаза с вызывающей усмешкой.
На третью ночь нам предстояло пройти западную окраинуБэлкиддера. Небо
прояснилось;похолодало, в воздухе запахломорозцем,северныйветер гнал
прочьтучи, и звездыразгорались ярче.Речки, конечно, были полнехоньки и
все такжегрозно шумелив ущельях, но я заметил, чтоАлан не вспоминает
большеВодяногоКоняи настроен какнельзялучше.Дляменя жепогода
перемениласьслишкомпоздно;я такдолго провалялсяв болоте,что даже
одежда наплечах моих, какговорится в Библии, "быламне мерзостна"; я до
смерти устал, на мне живогоместа не было, все тело болело и ныло, меня бил
озноб; колючий ветер пронизывал до костей, от его воя мне закладывало уши. В
таком-то незавидном состоянии я еще вынужден был терпетьот своего спутника
злые насмешки. Теперь он стал куда как разговорчив, и чтони слово было, то
издевка. Меня он любезней, чем "виг", не величал.
-- Ану-ка, -- говорил он, -- видишь, и лужа подвернулась, прыгай, мой
маленький виг! Ты ведь у нас прыгун отменный! -- И все в подобном духе, да с
глумливыми ужимками и язвительным голосом.
Язнал,что этомоихже рукдело;номнедажеповинитьсябыло
невмоготу:ячувствовал,чтомнеуженедалекотащиться:оченьскоро
останется только лечь и околеть наэтих волглых горах, как овце или лисице,
и забелеютсяздесьмои косточки, словнокостидикого зверя.Кажется,я
начиналбредить;может,поэтомуподобный конецсталпредставляться мне
желанным,я упивался мыслью,что сгину одинокий вэтойпустынеи только
дикие орлы будут кружить надо мною в мои последние мгновения. Вот тогда Алан
раскается, думал я, вспомнит, сколькимон мне обязан, а меня уже не будет в
живых,и воспоминания станут для негомукой. Так шеля и, как несмышленый
хворый и злой мальчишка, пестовал старые обиды на ближнего своего, тогда как
мне большебы пристало на коленях взыватьк всевышнемуомилосердии. При
каждой новой колкости Аланая мысленно потирал себе руки. "Ага, -- думал я,
-- погоди. Я тебе готовлюответ похлестче;возьму лягу и умру, то-то будет
тебеоплеуха!Да,вотэтоместь!Горькожетыпожалеешь,чтобыл
неблагодарен и жесток!"
А между тем мне становилось все хуже.