--Паскудаэдакая!--взвизгнулон вответ.--В тысячудвести
девятнадцатый -- стало быть,дня не пропустилас техпор,как я в уплату
долга продал ее добро с торгов! Ничего,Дэвид, она еще у меня пожаритсяна
горячихугольках! Яэтого так не оставлю. Ведьма-- спросикогохочешь,
ведьма! Сию минуту иду к мировому.
Сэтими словамион открыл сундук, вынулочень старый,нопочтине
ношенныйсинийкафтанс жилетом и вполне приличную касторовую шляпу, то и
другое без галуна. Он напялил это все вкривь и вкось, вооружился вынутойиз
шкафчика палкой, навесилобратнозамки и совсем было собрался уходить, как
вдруг какая-то мысль остановила его.
-- Я не могу бросить дом на тебяодного, -- сказал он. --Ты выйди, я
запру дверь.
Кровь бросилась мне в лицо.
-- Если запрете, только вы меня и видели, -- сказал я. -- А встретимся,
так уж не по-хорошему.
Дядя весь побелел и закусил губу.
-- Так не годится, Дэвид, -- проскрипел он, злобно уставясь в угол.--
Так тебе никогда не добиться моего расположения.
--Сэр,--отозвался я, -- при всем почтении квашемувозрасту и к
нашему родству я не примуот вас милостей вобменна унижение. Меня учили
уважатьсебя, и пустьвы мне хоть двадцатьраз дядя,пусть у меня, кроме
вас, ни единой родной душ, и на белом свете, такой ценой я ваше расположение
покупать не собираюсь.
Дядя Эбенезер прошелся по кухне и встал лицом к окну. Я видел,как его
трясет и передергивает, словно паралитика.Но когда он обернулся,налице
его была улыбка.
-- Ну, ну, -- сказал он. -- Бог терпел и нам велел. Я остаюсь, и дело с
концом.
-- Дядя Эбенезер, --вырвалось у меня, -- я не понимаю. Вы обращаетесь
со мной, как с жуликом, мое присутствиев этомдоме вам невыносимо,ивы
даетемне этопочувствоватькаждуюминутуикаждымвашимсловом.Вы
невзлюбили меня и не полюбите никогда, а чтодо меня, мне и не снилось, что
я когда-нибудь будуразговариватьс человеком так,как говорю с вами. Для
чего же вы меня удерживаете? Дайте я вернусь обратно к тем,кто мне друзья,
кто меня любит!
-- Нет-нет, -- с большим чувством сказал он. --Нет.Тымне очень по
сердцу. Мыеще поладим, даи честьдома непозволяет, чтобы ты ушел ни с
чем.Повременималость,будьумницей--погостиздесь,тихохонько,
спокойненько, и ты увидишь, все образуется как нельзя лучше.
-- Что ж, сэр, -- сказал я после недолгого раздумья, -- побуду немного.
Всежеправильней,чтобымнепомогли не чужие, а родичи. Ну, аесли не
сойдемся, постараюсь, чтобы не по моей вине.
ГЛАВА IV. МНЕ УГРОЖАЕТ ВЕЛИКАЯ ОПАСНОСТЬ В ЗАМКЕ ШОС
Остаток дня, начавшегося так неладно, прошел вполнесносно. Полдничали
мы холодной овсянкой, ужинали -- горячей: мой дядя никаких разносолов, кроме
овсянкиилегкого пива,не признавал.
ГЛАВА IV. МНЕ УГРОЖАЕТ ВЕЛИКАЯ ОПАСНОСТЬ В ЗАМКЕ ШОС
Остаток дня, начавшегося так неладно, прошел вполнесносно. Полдничали
мы холодной овсянкой, ужинали -- горячей: мой дядя никаких разносолов, кроме
овсянкиилегкого пива,не признавал. Говорил он мало, ивсе напрежний
манер:помолчит-помолчит,даистрельнетвменя вопросом;акогдая
попробовал завестиразговоромоем будущем, он и на этот раз увильнул.В
комнатепососедствускухней,гдемнедозволенобылоуединиться, я
обнаружилвидимо-невидимокниг,латинскихианглийских,инебез
удовольствияпросидел над ними весь день.Вэтом приятном обществевремя
летело так незаметно, что я уже готов был примириться со своим пребыванием в
замке Шос, и только при виде дядюшки Эбенезера и его глаз, упорно играющих в
прятки с моими, недоверие пробуждалось во мне с новой силой.
Вдруг я наткнулся на нечто такое, что заронило мне вдушуподозрение.
То был тоненький сборник баллад
-- Я и сказал: "фунтовстерлингов"! -- подтвердил дядюшка. -- Ты бы на
минуту вышел за дверь, взглянул, какая погода на дворе, а я б их тебе достал
и кликнул тебя обратно.
Я послушался, презрительно усмехаясьпро себя: он думает, что меня так
легко обвести вокруг пальца. Ночь была темная, низко над краем земли мерцали
редкие звезды; я слышал, стоя на пороге, как сзаунывным воем носится ветер
меж дальних холмов. Помню, я отметил, что погода меняется и, будет гроза, но
мог ли я знать, как это важно окажется для меня еще до исхода ночи...
Потомдядяпозвалменя обратно, отсчитал мне врукутридцатьсемь
золотыхгиней;нокогдаунегооставаласьлишьпригоршнязолотойи
серебряной мелочи, сердце его не выдержало, и он ссыпал ее себе в карман.
--Вот тебе, -- произнес он. -- Видишь теперь? Я человек странный, тем
более с чужими, но слово мое нерушимо, и вот тому доказательство.
Говоря по правде, мой дядя казался таким отъявленным скопидомом, чтоя
онемел от столь внезапной щедрости и даже не сумел толком его поблагодарить.
-- Не надо слов! -- возгласилон. -- Не надо благодарности! Я исполнил
свойдолг;я неговорю, что всякий поступилбы так же, номне (хоть я и
осмотрительный человек) толькоприятно сделать доброе дело сыну моего брата
и приятно думать, что теперьмежду нами все пойдетна лад,как и должно у
таких близких друзей.
Я ответил емусовсейучтивостью, накакую был способен,а сам тем
временемгадал,чтобудетдальшеи чегорадионрасстался сосвоими
ненаглядными гинеями: ведь его объяснение не обмануло бы и младенца.
Но вот он кинул на меня косой взгляд.
-- Ну и, сам понимаешь, -- сказал он, -- услуга за услугу.
Ясказал,чтоготовдоказатьсвоюблагодарностьлюбымразумным
способом, и выжидающе замолчал, предвидя какое-нибудь чудовищное требование.