В
посудномшкафчикеболталасьсвязка ключей,ипокакдядюшке вместес
сознанием не вернулась способностьстроить козни, я рассчитывал добыть себе
оружие.Вшкафчикехранилиськакие-тосклянки,иные,вероятно,с
лекарствами,атакже великоемножество учетов и прочих бумаг, в которых я
былбыочень не прочь порыться, будь у меня время; здесь же стоялиразные
хозяйственныемелочи,которыемнебылини кчему.Потомяперешел к
сундукам. Первый былдо краев полон муки,второйнабит мешочками монети
бумагами,связаннымивпачки.В третьем среди ворохавсякой всячины (по
преимуществу одежды) я обнаружил заржавленный, нодостаточно грозный на вид
шотландский кинжал без ножен. Его-то я и спрятал поджилетитолько потом
занялся дядей.
Онлежал, как куль, в том жеположении, поджав одно колено иоткинув
руку; лицо его посинело, дыхания не было слышно. Я испугался, не умер ли он,
принесводы иначал брызгать ему в лицо; тогда он малопомалу стал подавать
признаки жизни, пожевал губами, веки его дрогнули. Наконец он открылглаза,
увидел меня, и лицо его исказилось сверхъестественным ужасом.
-- Ничего-ничего, -- сказал я. -- Садитесь-ка потихоньку.
-- Ты жив? -- всхлипнул он. -- Боже мой, неужели ты жив?
-- Жив, как видите, -- сказал я. -- Только вас ли за то благодарить?
Он схватил воздух ртом, глубоко и прерывисто дыша.
-- Синий пузырек... -- выговорил он. -- В поставце... синий.
Он задышал еще реже.
Я кинулся к шкафчику, и точно, там оказался синий лекарственный пузырек
с бумажнымярлыком, накоторомзначиласьдоза.Я поспешноподнесдяде
лекарство.
-- Сердце, --сказал он, когда немного ожил. -- Сердце у меня больное,
Дэви. Я очень больной человек.
Яусадилдядюнастули поглядел на него. Видунегобылсамый
несчастный, и меня,признаться, разбирала жалость,новместес тем я был
полон справедливого негодования. Одинза другим, я выложил ему все вопросы,
которым требовал дать объяснение. Зачем он лжет мне накаждом слове? Отчего
боится меня отпустить? Отчего ему так не понравилось моепредположение, что
они с моим отцом близнецы, не оттого ли, что оно верно? Для чего он далмне
деньги, которые, я убежден, никоим образом мненепринадлежат?Иотчего,
наконец, он пытался меня прикончить?
Он молча выслушал все до конца; потом дрожащим голосом взмолился, чтобы
я позволил ему лечь в постель.
-- Утром я все расскажу, -- говорил он. -- Клянусь тебе жизнью...
Он был так слаб, что мне ничего другого не оставалось, как согласиться.
На всякийслучайя запер егокомнату испрятал ключ вкарман;а потом,
возвратясь на кухню, развел такой жаркий огонь, какого этот очаг невидывал
долгие годы, завернулся в плед, улегся на сундуках и заснул.
ГЛАВА V. Я УХОЖУ НА ПЕРЕПРАВУ "КУИНСФЕРРИ"
Дождьшелвсюночь,анаутроссеверо-западаподулледяной
пронизывающий ветер, гонярваные тучи.
И все-таки еще не выглянуло солнце и
не погасли последи не звезды,как ясбегал кручью иокунулся в глубоком
бурливом бочажке. Все тело у меня горело после такого купания; я вновь сел к
пылающемуочагу,подбросилвогоньполеньевипринялсяосновательно
обдумывать свое положение.
Теперь уже не было сомнений, что дядя мне враг; не было сомнений, что я
ежесекунднорискуюжизнью,чтоонвсемиправдамиинеправдамибудет
добиватьсясвоейпогибели.Ноябылмолод, полон задораи, как всякий
деревенский юнец,былвесьмавысокогомнениявсобственной смекалке. Я
пришел к его порогупочти совсем нищим,почти ребенком, ичем он встретил
меня коварством и жестокостью; так поделом же ему будет,если я подчиню его
себе и стану помыкать им, как пастух стадом баранов!
Таксидел я, поглаживая колено, иулыбался, щурясьнаогонь: яуже
видел мысленно, каквыведываю один задругим всеего секреты и становлюсь
егогосподиномиповелителем.Болтают,что эссендинскийколдунсделал
зеркало,вкоторомвсякийможетпрочестьсвоюсудьбу;верно,неиз
раскаленных углей смастерил своестекло,потому что сколькони рисовалось
мне виденийикартин, не было среди нихни корабля, ни моряка вкосматой
шапке, ни дубинки,предназначеннойдляглупой моей головы, --словом, ни
малейшего намека на те невзгоды, что готовы были вот-вот обрушиться на меня.
Наконец, положительнолопаясь отсамодовольства,я поднялся наверх и
выпустил своего узника. Он учтиво наделал мне доброго утра, и я, посмеиваясь
свысока,зависимо отвечал емутемже. Вскоре мы расположились завтракать,
словно ровным счетом ничего не переменилось со вчерашнего дня.
--Итак, сэр? -- язвительно началя. -- Неужели вам больше нечего мне
сказать? --И, недождавшисьвнятного ответа,продолжал: -- Мне кажется,
поранампонять другдруга.Вы приняли меня задеревенскогопростачка,
несмелогои тупого, как чурбан. Я вас-- за доброгочеловека, покрайней
мере человека не хуже других.Видно, мыоба ошиблись. Какие увас причины
меня бояться, обманывать меня, покушаться на мою жизнь?..
Онзабормотал было, чтоон большойзабавник и задумал лишьневинную
шутку,нопри виде моей усмешки переменил тон и обещал, что кактолько мы
позавтракаем, все мне объяснит. По его лицу я видел, что он еще не придумал,
как мне солгать, хоть и старается изо всех сил, -- и, наверно, сказал бы ему
это, но мне помешал стук в дверь.
Велев дяде сидетьна месте, я пошел отворить. На пороге стоял какой-то
подросток в моряцкой робе. Завидевменя, он немедленнопринялся откалывать
коленца матросской пляски -- я тогда и неслыхивал о такой, а уж не видывал
и подавно,--прищелкивая пальцами и ловковыбивая дробь ногами. При всем
томонвесьпосинел от холода, ибыло что-тоочень жалкоевего лице,
какая-то готовность не торассмеяться, нето заплакать, котораясовсем не
вязалась с его лихими ухватками.