Они
бледнели, словно уже услышалигрозный гул в глубине земли. Жизнь за забором
казалась им исполненной тайны. Но тайны в ней не было.
-- Не тешь себя иллюзиями, -- сказал отец, -- не выдумывай прокаженному
бессонныхночей, отчаянияирук,заломленныхв бессильной ярости против
самого себя, Господа и всех людей на свете. Он -- неучастие, и с каждым днем
онотнас вседальшеи дальше.Что связываетего с людьми?Глазаему
затянулапеленагноя,бессильные руки повисли плетьми. Городскойшум для
него-- шумпроезжающей неведомо где телеги. Жизнь -- не слишкомпонятное
зрелище. А что такое зрелище,спектакль? Пустяк, он ничего нестоит. Живит
толькото, чтопеределываеттебя. Нельзяжить,превратившись всклад с
мертвым грузом.Мог бы жить и прокаженный, подвози онна лошадикамни для
постройки храма. Но нет, этого снабдили всем.
Современемвошловобычайнавещатьпрокаженногокаждыйдень,
сострадать емуичереззабор, отгородивший его от мира, перекидыватьему
приношения.Онстал божком, ему служили,его украшали иодевали, кормили
лучшими яствами. В праздник чествовалимузыкой. И всеже нуждалсяво всех
он, а сам не был никому нужен. У него было все, но отдать ему было нечего.
-- Тывиделдеревянных идолов, -- сказал отец, --они тожеобвешаны
дарами.Переднимивозжигаютсвечи,имкадятдымомжертвоприношений,
украшают драгоценностями. Ноповерь,преображаются и растут люди,жертвуя
своему божеству золотые браслеты,драгоценныекаменья, -- деревянныйидол
пребывает деревом. Он не может переродиться. Дерево живет,преображая землю
в цветы.
Явидел прокаженного, онвыходилиз лачуги и обводил толпу незрячим,
тусклым взглядом. Говор собравшейся толпы могбы польстить ему, но для него
онзначилне больше дальнегошума волн.Он былдля наснедосягаем. Нас
ничего не связывало друг с другом.И если кто-то в толпегромко жалел его,
взгляд прокаженного туманился презрением... Изгой. Его воротило от игры, где
все понарошку. Что за жалость, если не берут на руки и небаюкают? Ведь для
нас как настоящий онне существовал. И когда вдруг в нем просыпалось что-то
древнее,инстинктивное, когда он вдругзагорался яростью,не желая больше
служить ярмарочной забавой, -- яростью, по существу поверхностной, ибо мы не
были частьюего жизни, а чем-то вроде детей упруда,гдеедвашевелится
одинокийкарп,-- ярость его не задевала нас. Ярость, не способная нанести
удар,швыряющаяна ветерпустоту слов. Мнепоказалось: взяв насебя его
пропитание, мыограбилиего. Явспомнилпрокаженных Юга, онивзирали на
оазисы с высоты своего коня, с которого, по закону о проказе, не имели права
спешиться.Ониопускаливниз палку с плошкойисмотрели вокругтяжелым
равнодушным взглядом: счастливое лицо для них --лишняя возможность удачной
охоты. Да и чем могло досадить имчужое счастье?Чуждоеи далекое,вроде
незаметнойвозниполевокналугу.
Вотониисмотрели вокругтяжелым
равнодушным взглядом. Тихим шагом подъезжали к лавчонке, опускали на веревке
корзину и терпеливо ждали, пока лавочник наполнит ее. Не по себе становилось
отих тяжелого равнодушноготерпенья. Неподвижно стоялионивдольнашей
улицы ибыли для нас лишь пристанищем страшной болезни, жадной, прожорливой
печью,сжигающей человеческую плоть. Они были для настем, чтостараешься
миновать, -- заброшеннымпустырем,обительюзла. Ночего ждали они сами?
Ничего.Ждут ведь не от себя,ждутот иного, чем ты.Ичем скуднее твой
язык, тем грубее и проще твоя связь с людьми, тем меньшезнакомы тебе скука
и томление ожидания.
Так чего они могли ждать от нас,этилюди, ничем не связанные с нами?
Они ничего от нас и не ждали.
-- Смотри,-- сказалмнеотец, -- он большене зевает. Он разучился
скучать, скука -- тоже тоска по людям.
XXVII
Японял, чтовсе несчастны.Ночь -- вот корабль, на которыйГосподь
посадил всех странников, не дав им кормчего. Ия решил объединить людей. Но
сперва решил понять, что же такое счастье.
Яударилвколокол."Придитекомне,счастливые",-- позваля.
Счастливый подобен зрелому плоду, источающемусоки сладость. Явидел--
женщины,наклонившисьвперед,прижимаютруки к груди, боясьрасплескать
полноту счастья. И пришли счастливые и встали по правую мою руку.
"Придите, несчастные!" --позвал я иударил в колокол для несчастных.
"Встаньте отменяпо левую руку", --сказаляим. И,разделив всех,я
задумался: "Что же такое несчастье?"
Я не верю в арифметику Не перемножишь горе на радость. Если среди моего
народа страдает один-единственный человек, мука его так велика, какесли бы
мучился весь народ. Плохо и то, что, мучаясь, человек забывает о царстве.
А радость? Когда замужвыходит принцесса, танцует и пляшет весь народ.
Дерево потратилосебя, и распустилсябутон. Дерево--этокаждая из его
веточек, по ним я и сужу о дереве.
XXVIII
Слишкомпросторным показалосьмнеодиночество.Тишины и неспешности
искал я для моегонарода.И вотнапился простором души и горней тоской до
горечи.А внизуя видел огнивечернего города.Город звалсбитьсявсех
потеснее,запереть двери, прижаться друг к другу. Таквсе и поступали, а я
-- ясмотрел,как одно за другим гаснут окна, и за каждым из нихугадывал
любовь. А потом тоскуи разочарованье, если любовьне становилась большим,
чем просто любовь...
Непотухшиеокна говорилиоболезни.Два-тринеизлечимо больных--
негасимые свечи в ночи. А вот и еще одна мерцающая внизу звездочка -- кто-то
творит, единоборствуя снеподатливой глиной, он не уснет, пока не вплетет в
венокеще одногобессмертника.Несколько окон зажженыбезнадежноймукой
ожидания.Господьисегоднясобралсвою жатву,кому-тоникогда уже не
возвратиться домой.