XXX
И еще я понял: человек без стержня, без внутренней формы -- ничто. Если
онслилсястолпой,послушеней, живетпоее законам,он никогдане
пожертвуетсобой, не воспротивится соблазну, не смирится со смертью. Вепрь,
слон и человек на вершине горы сродни друг другу. Люди не вправе посягать на
тишину в человеке,не вправеизненависти кодиноким лишатьего вершины
горы, где он вырастет, подобно кедру.
Он пришел ко мне, он уверен,что логикой можно исчерпатьчеловека. Он
показался мне ребенком. С совком и ведерком подошелмалыш к Атласским горам
вбезмятежной уверенности, что возьмет их и передвинет. Человек--прежде
всего то, что есть, а нето, чтооносебе знает. Да, сознание стремится
узнать и выразить то, что существует, но путьего труден, медлен, извилист.
Нестоит забывать: существует ито, чегомы неможемвыразить, оно тоже
есть. Авыражаеммытолькото, что сумелипостигнуть.Как малоумею я
выразить о человеке. Открывшееся мнесегодня существовало и вчера, я солгал
бы себе, сказав: "То, чего я передать не в силах, не стоит и внимания". Гору
я тожетолько назвал. Я путаю понятия "назвать" и"выразить". Называют для
знающего. Но если человек не видел гор,как передать ему ущелья, камнепады,
лавандовые склоны, уступчатый силуэт на звездном небе?
Знать не означает получитьвовладение обломкиславной крепостиили
легкий челнок, который можноотвязатьот причалаиповести кудаугодно;
знание -- та же жизнь, внем есть нежданныеоткровения,естьсвои законы
внутреннего тяготения, есть свое безмолвие,столь же многозначительное, как
безмолвие небесных сфер.
Ивот я в разладе с самим собой:меня радует послушливость человека и
его непокорство, свидетельствующее окрепостинутра. Вечнопротиворечащая
самой себе суть мне понятна,но ее не уложить вформулу. Взять, к примеру,
моихвоинов, онипослушны, их вымуштровала суровая дисциплина,повзмаху
моей руки они пойдут на смерть, повиновение вошло уних в плотьи кровь, я
могу отругать их и ими распорядиться, словно малыми детьми... но в нежданной
схватке с врагом они будут тверже стали, благородны в ярости и мужественны в
смерти.
Я понял: твердостьи послушание -- две стороныодной медали. "Твердый
орешек"-- говориммысодобрениемоб одном,"сама себе хозяйка"-- о
другой, -- я обнялее, но она была далекаот меня,словно яхта на морском
горизонте, -- их я и называю людьми: они не торгуются, не вступают в сделки,
неподлаживаются, неидут накомпромиссы, непредаютсебяизкорысти,
сладострастия,усталости,сердце ихтвержеоливковойкосточки.Ямогу
стереть их в порошок, но не выдавлю масла тайны, ияне позволю тирану или
толпе властвовать над их алмазными сердцами,потому что именно такие люди и
бываютпо-настоящемупослушны.Именноонибываюткроткими,
дисциплинированными, почтительными, они способнынаверу и на жертву, став
покорными сыновьями глубинной мудрости, став хранителями добродетели.
Именноонибываюткроткими,
дисциплинированными, почтительными, они способнынаверу и на жертву, став
покорными сыновьями глубинной мудрости, став хранителями добродетели...
Ате,кого принято называтьсвободными, кто решаетвсепо-своему и
всегда одинок от неумения слушать и слушаться,лишаютсяпопутного ветрав
парусах. Их вечное несогласие -- бестолковый каприз, не более.
Поэтому я, ненавистник покорной скотины, человека без нутра и сердечной
родины,я -- правитель, я -- мастер, не желающий кастрироватьсвой народ и
превращать его в слепых исполнительных муравьев, -- вижу: мое принуждение не
калечит -- оно служитдуху жизни. Смирение в храме, послушание и готовность
прийтина помощь -- добродетели, не любимые лицедеями, но для моего царства
добродетелиэти --краеугольныйкамень.Много лихорошего дождешьсяот
самого себя?Положитьсяможнолишьнаобщее дело, где каждыйвпомощь
благодаря другому.
Я ошибусь, если назову строптивцем моего узника. Его сдавили крепостные
стены, за нимследит стража, ноонмолчит подпытками или отвечаетмоим
палачам презрительнойусмешкой. Сильным егосделала вера,ноонверит в
другое, чем я. Его жестокость-- обратная сторона любви и мягкости.Я вижу
моего узникаи другим тоже: сложивна коленяхруки, он сидит и слушаетс
яснойулыбкой,он приник кблагодатному роднику. Вот та, которую я сделал
пленницей моегозамка,--она бродит по террасе,и горизонтейкажется
решеткойклетки--невозможно приручить ее, принудить к словам любви. Она
другого племени, другой страны, в ней иной огонь, иная вера. Не обратив ее в
свою, мне ее не дозваться.
Большевсехяненавижуотказавшихсябыть.Они сродни шакалам,но
думают, что свободны, потому что свободно меняют мнения и предают (откуда им
знатьопредательстве?Онисамисебесудьи).Имсвободнолукавить,
передергивать, оговаривать; и,если ониголодны, свободно переметнутсяко
мне, стоит мне указать им на кормушку.
Такой была свадебная ночь --ночь перед казнью. Благодаря ей я ощутил,
что значит быть.Потрудитесь же над собственной формой, станьте долговечным
форштевнем, превратите в собственное тело то, что хочет вас износить, -- так
и только так поступает кедр. Я -- контур, стержень, усилие Творца, благодаря
которым вы рождаетесь, но, родившись,вы должны, будтокедр, растить ветви
-- собственные,а не чужеродные,--свою хвою исвоилистья,вы должны
тянуться ввысь и укореняться...
Я зову негодяямитех,ктоживет засчет чужих усилий, как хамелеон,
меняет цвет, любит похвалы и подношения, упивается рукоплесканиями и судит о
себе, смотрясь в лицо толпы. Что они такое? Пустота. Нет у них сокровищ; нет
крепости, которая бы их хранила, нет весомых словдля детей, они не растили
их -- дети выросли, как трава под забором.
XXXI
Они пришли и сказали мне, что для жизни нужны удобства. А я? Я вспомнил
своихвоиноввпустыне.