Язнаю,сколькотратитсясилнадостижение
житейского благополучия, но, когда оно наступает, жизнь уходит.
Поэтому я любил войну, мирс ней так ощутимо сладок. Военныйпоход по
безмятежнотихойзнойнойпустыне--пустыне,кишащейзмеями,пустыне
девственных песков, засад и укрытий. Я вспомнил, как играют дети, они строят
полки из белыхкамешков."Это солдаты, -- говорят они, -- они спрятались в
засаде". Нопрохожий видит только кучку белой гальки, он не видит сокровищ,
таящихся в детской душе. Вспомнил человека-жаворонка, он наслаждается зарей,
подледянымсолнцемплещетсявледяной водеигреетсяпотом влучах
разгорающегося дня. А жаждущий? Он хочетпить, он идет кколодцу,скрипит
ворот, гремит цепь,ползет вверх ведро, вот он вытянул полное ведро на край
колодца--водадля негосталапесней, онзапомнилвсееепереливы.
Благодаряжаждеон ощутилкрепость своихрук, ног, зоркость глаз,жажда
возвысила его, словнопоэзия. Другой подозвалраба, тот поднес к его губам
воду, но песни он не слышал. Удобство -- это чаще всего пустота и безмолвие.
Людиневерятв необходимостьнапряженияиболиипоэтому живуттак
безрадостно.
С пустотой встречаютсяи те, кто слушает музыку, не пожелавпотратить
усилийна музыкальнуюграмоту.Ониповелеливнестисебявмузыкуна
паланкине, не захотев дойти донее пешком,ониотказалисьотапельсина,
потому что нужно очистить кожуру. Ноя-то знаю: нет кожуры -- нет и мякоти.
Вам показалось, чтосчастье--этоизбавление оттого,от другогои в
конечномсчетеотсамих себя. Вы ошиблись --богатством наслаждаютсяне
богачи, они к немупривыкли.Нет пейзажа, если никто не карабкался в гору,
пейзаж-- незрелище, он -- преодоление. Ноеслипринеститебя наверх в
паланкине,тыувидишьчто-тотуманноеинезначительное,ипочему,
собственно, оно должно быть значимым? Тот, кто с удовлетворением скрестил на
груди руки илюбуется пейзажем, прибавляетему сладость отдохновения после
трудного подъема, голубизну угасающего дня. Ему нравится композиция пейзажа,
каждымсвоимшагом онрасставлял по местамреки, холмы,отодвигал вдаль
деревню.Он-- автор этого пейзажа ирад, как ребенок, который выложил из
камушков город и любуется творением своих рук. Нопопробуй заставьребенка
залюбоваться кучкой камней -- зрелищем, доставшимся даром...
Я видел жаждущих --жаждасродниревности, она мучительнееболезни:
тело знает целительное снадобье и требует его, как требовало бы женщину, оно
видит восне,как другиеприникли кводе.Ревнивцытожевидят женщин,
которые улыбаются не им. Неоплаченное душевно ителесно -- не ощущается как
значимое.Несуществуетслучайности, если я не попал в случай. Из ночив
ночь смотрят на Млечный Путь моиастрологи. Благодаря ночам, проведеннымв
бдении, онстал для них книгой премудрости,страницы ее переворачиваются с
едваслышным шелестом,иастрологовпереполняет благоговейнаялюбовьк
Господу,насытившемуВселеннуютакоймучительносладкойдлясердца
существенностью.
Повторяювам:правоне сделатьусилие дается вам лишь радидругого
усилия, потому что вы должны расти.
XXXII
Умер князь,он властвовал от меня на востоке.Князь, с которым мы так
жестоковоевалииктопослемножества войн сталмне надежной опорой. Я
вспомнил, как мы встречались.Впустыне раскладывали пурпурный шатер, и мы
-- я и он -- входили в его пустоту. Наши воины стояли поодаль -- не годится,
чтобывойска, смешавшись, сбились в толпу. Толпа -- стадо, в ней никогда не
будет благородства. Положившись про себя намощь своих копий, воины ревниво
следили за нами, не размякая отдешевого умиления. Тысячу разправ был мой
отец,повторяя:"Не суди о человеке по тому,что увидалнаповерхности,
встретьсясним вглубинах его души, ума, сердца. Если придавать значение
каждому движению, сколько крови прольется понапрасну..."
Вглубинахдушиискалявстречисмоимврагом,когдаобамы,
безоружные,защищенные лишь своим одиночеством, входили в шатер исадились
напротив другдругана песок.Незнаю,ктоиз нас --он или я --был
сильнее.В нашемсвященном одиночестве отсилытребовалась сдержанность.
Малейшеедвижениепотряслобымир,идвигалисьмысвеличайшей
осторожностью. Спор у нас был тогда о пастбищах. "У меня двадцать пять тысяч
голов скота, -- сказал он, -- скот гибнет. У тебя бы он прокормился". Но как
пустить к себе целое воинство пастухов счуждыми нам обычаями? Они посеют в
моих людях сомнение, а сомнение -- началопорчи. Как принять на своей земле
пастуховизчужойВселенной?Яответил: "Уменядвадцатьпятьтысяч
человеческих детей, они должны научиться молиться по-нашему, иначе останутся
без лица истержня". Правоту каждого из нас отстаивало оружие. Как прилив и
отлив,надвигались мы и отступали.Всей силой давили мыдруг на друга, но
никто не мог взять верх --от взаимных пораженийсила наша сравнялась. "Ты
победил -- значит, сделал меня сильнее".
Нет,небылово мнепрезрительноговысокомерия, когда я взирална
величие моего соседа. На висячие сады его столицы. На благовония, привозимые
его купцами.Напрекрасные кувшины егочеканщиков. На его мощные плотины.
Презрительность-- помощница неполноценных,только ихистинемешаютвсе
остальные. Но мы из тех, кто знает, что истин на свете много, нас не унижает
признание добротностичужойистины,хотя мне она все равно будет казаться
заблуждением, нонияблоняк винограднойлозе,нипальмаккедруне
относятся спрезрением.Каждое дерево стремится стать как можновыше и не
сплетаетсвоих корнейс чужими.Каждое хранит свойобликиестество --
сокровища, которые не должны расточиться.
-- Еслихочешь поговорить с соседом по существу,-- говорилотец, --
пришлиемуларчик с благовониями, пряностиили спелый лимон, пустьв его
доме запахнет твоимдомом.