-- Еслихочешь поговорить с соседом по существу,-- говорилотец, --
пришлиемуларчик с благовониями, пряностиили спелый лимон, пустьв его
доме запахнет твоимдомом. Твой воинственный клич в горах -- тоже подлинный
разговор. И привезенное тебе послом объявление войнытоже. Посланника долго
обучали, воспитывали, закаляли, он -- твой противник, и он -- твой друг. Ему
чужд твойобиход, но вы встречаетесь какдрузья там,где человекв долгу
лишь перед самимсобой, где он возвысился над ненавистью. Уважение врага --
одно-единственное чего-то стоит. Уважение друзей стоит чего-то только тогда,
когда ониотрешилисьот признательности,благодарности и прочей пошлости.
Если ты отдаешь за друга жизнь, обойдись без дешевого умиления.
Янесолгу, сказав, что соседний князь былмнедругом. Наши встречи
былирадостью.Япоставилслово "радость" и направилрасхожее мнение по
ложному следу. Радостью не для нас-- для Господа. К Нему мы искали дорогу.
Наши встречизамыкали ключом свод.Но сказать друг другу намбыло нечего.
Господь простит мне, что, когда он умер, я заплакал.
Кому, как не мне, знать о собственном несовершенстве. "Если я плачу, --
думал я, -- значит, я неочистился еще от своекорыстия". Я знаю,мой сосед
узнал бы о моей смерти, как узнал бы, чтона западеего земли уже ночь. На
потрясенный моейсмертью миронсмотрел бы,каксмотрят на спустившиеся
сумерки. На гладь озера,потревоженную пловцом."Господи, -- сказалбы он
своему Богу,-- день сменяетсяночью поТвоейволе. Что потерялось, если
увязали сноп, есликончилось нашевремя? Я уже был". Он приобщил бы меня к
своему незыблемому покою. Ноя еще не чист, яеще не проникся вечностью. Я
по-женскитомлюсь легковесной тоской,видя, как отвечернего ветравянут
розы вмоем живомсаду. Вяну ия с увядающей розой. Я чувствую: яумираю
вместе с ней.
Жизньшлаишла, я хоронил моихкапитанов, смещалминистров, терял
женщин. Позади,словно сотня змеиных выползок, сотня разных былых моих "я".
Но неизменно, как неизменновозвращается солнце -- мера и маятникдня, как
возвращается лето -- мера и равновесие года, -- мои воины опять иопять, от
встречи к встрече, от договора кновому договору, ставили впустыне пустой
шатер. И мы входили в него. Наша встреча была торжественным обрядом, улыбкой
суровогопергамента,покоемперед смертнымчасом.Тишиной, творимойне
человеком, а Господом.
Ивот яостался один,одинотвечаюзапрошлое, и нетвозлеменя
свидетеля,который видел, как яжил. Мои поступки, которыея не снисходил
объяснять моему народу,понимал мой восточный сосед; томления мои и порывы,
которыеяникогданевыставлялнапоказ,онпостигалсвоей внутренней
тишиной. Тяжесть долгов и обязанностей, которые угнетали меня и о которых не
подозревалмойнарод,веря,чтоядействуюлишь по своемупроизволу,
взвешивал мой сосед, не ведающийпустого сочувствия, почитая не меня, а то,
чтоменяпревосходило,и вот он уснул, одетый багряницейпустыни,сочтя
песокдостойнойдлясебягробницей,замолчал,улыбаясьтойпечальной
улыбкой, обращенной только к Господу,означающейсогласие, что пора унести
срезанный сноп, пора хранить под сомкнутыми веками пережитое.
Как себялюбиво
моеотчаяние!Как яслаб,если столькозначения придаю своимжизненным
перипетиям, а они так ничтожны, если меряю собой царство, а не растворился в
нем, если чувствую, что жизнь моя, будто странствие, может кончиться на этой
вершине.
Эта ночь, будто горный хребет,изменилатечение моейжизни: медленно
взбираласьона по склону вверхи вотзаструилась вниз по противоположному
склону. Все вокруг незнакомо. Я понял, что стал стариком: вокругнезнакомые
лица,чужие люди, ковсем к ним я равнодушен так же, как к самому себе: за
хребтом осталисьмои капитаны, мои женщины, мои враги и единственный, может
быть, друг -- я один в этом чуждом мире, заселенном чужими мне племенами.
И тогда я обрел новые силы."Меня лишили последней кожи, -- подумал я,
-- можетбыть, теперь я очищусь?" Не было во мне величия, раз я так почитал
себя.Яодряб,имнепослали испытание.Размякотдешевыхсердечных
сантиментов. Но я сумею возвыситься, я не оскорблю слезами величие друга. Он
уже был. Пустыня покажется мне богаче, ибо в ней он мне улыбался. Все улыбки
станут мне ближе благодаря его улыбке. Его улыбка обогатитвсе остальные. В
каждом яувижу набросокчеловека,-- никакому резчикуне отделить его от
целиковой породы, -- но в породе я лучше разгляжу человеческое лицо,потому
что одному человеку смотрел прямо в глаза.
Да,я начал спускатьсясгоры, но,народ мой,не пугайся, я связал
оборванную нить. Плохо, чтоя так нуждался в человеческом. Рука, что лечила
и сшивала меня,рассыпалась,но сшитое осталось.Яспускаюсь сгоры,я
встречаю овец, ягнят.Я глажу их.В мире я одинок перед ликом Господа,но
погладилягненка и ожилсердцем: не ягненок --уязвимостьживоговнем
напомнила мне о человеке, и я опять заодно с людьми.
Для моего друга я тоже нашел царство, нигде не царствовалось ему лучше,
-- царство смерти.Каждый годраскидывается шатервпустынеи мой народ
молится. Воиныопираютсяназаряженные ружья,кружатвсадники, оберегая
порядоквпустыне,ониотсекут голову всякому,кто отважится проникнуть
сюда.Яидуодин. Приподымаюполотношатра,вхожу исажусь. Наземле
становится тихо.
XXXIII
Что ж, пусть ноют иноюту менякости и никакой лекарь неуймет мою
боль, пусть япохож на дерево,котороеподсекдровосек, и Господьскоро
уберет меня с лица земли, как обветшавшую башню,пустья только вспоминаю,
как просыпаются в двадцать лет: освеженные сном, готовые воспарить душой, --
мне даноутешение:мою душунеогорчаютвести тела,я незанят своими
болестями,они --моеличное,маленькое,ничегонезначащее дело, они
касаются толькоменя,историки не посвятятим и строчки в хрониках:кому
интересно, что уменя шаталсязуби его выдернули, с моей стороны было бы
низостью искать сочувствия. Не жалость ксебе, а гнев поднимаетсявомне,
когдая чувствую боль. Трещиныбегут пососуду, содержимое неизменно.