Видел,чтои втюрьмах, как на свободе,мучаются
одиночеством,если остались одни. Плачут, когдав толще стенвдруг узнали
любовь.
Явспомнил рассказымоихтюремщиков.Ипопросилпривестикомне
преступника,чейножеще вчера обагряла кровь.Я допрашивал егосам.Я
вглядывался,ноне в него,онужеобречен смерти,--в непостижимое в
человеке.
Жизнь беретсвое где только может. Втрещинескалы вырос мох. Первый
суховей пустыни уничтожитего. Но мох спрячет свои семена, они будутжить.
Кто скажет, что он здесь вырос напрасно?
Смертник объяснил, что над ним смеялись, что уязвляли его гордость, его
самолюбие... Самолюбие обреченного смерти...
Я видел: озябнув, узники жались друг к другу. Те же овцы, такие же, что
и повсюду на земле.
Тогда я решил посмотреть на судей, созвал их и спросил:
-- Почему вы отделили вот этих от всех остальных? Почему у них на груди
доски смертников?
-- Такова справедливость, -- отвечали они.
Я размышлял: да, такова справедливость. Справедливость для судей -- это
уничтожение того, кто нарушил общепринятое. Но общепринятое нарушает и негр.
И принцесса, если ты чернорабочий. И художник, если ты чужд художеству...
Я сказал судьям:
-- Мне хотелось бы, чтобывампоказаласьсправедливостью их свобода.
Попробуйтепонять меня. Представьте: вот узники захватили тюрьму ивласть,
теперь онибудут вынуждены посадить васв тюрьму и уничтожить, я не думаю,
что от таких мер царство улучшится.
Так я въяве увидел кровавое безумие, причина которого -- образмыслей,
и стал молиться Господу:
--Безумие владело и Тобой,Господи, когда Ты позволил имдовериться
своемужалкому лепету.Кто научитих,нет,не словам, -- тому, какими
пользоваться.Ветерслов,перепутавшийвсенасвете,убедилихв
необходимостипыток От неловких, неумелых, бессильных слов родилась умелая,
ловкая сила пыток.
Но в тотже миг мои рассуждения показались мне жалким лепетом и вместе
с тем желанием кого-то рассудить.
XLIII
Все, чтоуже неживется,превращается вподделку. Поддельна и слава
прошлого. И наше восхищение давними победителями.
Нет подлинностиивновостях,потому чтозавтраотних ничего не
останется.
Научитесь видеть внутренний стержень -- наполнитель всегда подделка.
Я выявлютебяв тебе,как пространныйпейзаж,туманная пеленанад
которым мало-помалу рассеивается, -- из близи тебя не увидишь. Таквыявляет
истинуваятель. Онне лепитотдельнонос, потомподбородок,потом ухо.
Творчество--всегдасоздание целостности, а не методичноеприсоединение
однойчасти к другой. Творчество -- общая работа всех, кто сгрудился вокруг
идеала, кто строит, кто трудится, кто спорит вокруг него.
XLIV
Наступил вечер и для меня, яспускаюсь смоейгоры по склонунового
поколения -- лицаего я не знаю.
XLIV
Наступил вечер и для меня, яспускаюсь смоейгоры по склонунового
поколения -- лицаего я не знаю. Я заранее устал от слов; в скрипе повозок,
в звоне наковаленянеслышу биенияего сердца, -- я безразличен кэтим
незнакомцам, как еслибы не зналих языка, равнодушен к будущему, которого
для меняне будет, -- меня ждет земля.Но мне стало горько:как крепкоя
замурован в крепости эгоизма. "Господи! -- воскликнул я. -- Ты оставил меня,
а я оставил людей!" И я задумался, что же меня в них так разочаровало.
Ведь мне ничего, совсем ничего от них не нужно. Моим пальмовым рощам не
нужна новая отара.Моему замку не нужны новые башни -- плащ мой тянетсяиз
залы в залу икажетсямне кораблем, преодолевающим морской простор. Мне не
нужныслуги, я и так кормлю тех, что по семь или восемь человек выстроились
у каждой двери, словно колонны, ивжимаютсяв стены, заслышавшорох моего
плащанагалерее. Мнененужныновые женщины,яукрылихвсехмоей
молчаливой любовьюи не слушаюбольшени одной, чтобы лучше услышать... Я
ужевидел,какони засыпают,сомкнув ресницы и погрузив глазавбархат
сна...Я оставил их и поднялсянасамую высокуюизбашен,купающуюся в
звездах, яхотел узнать уГоспода,чтоже такое сон. Вот они спят, и нет
больше дрязг,мелочности, жалких уловок, тщеславия и суетности, но настанет
утро,и всеэтопроснется вместесними, и для каждой небудетважнее
заботы, чем унизитьсвою товарку и занять ее место в моем сердце.(Но если
позабыть их слова, останется щебетанье птиц и трогательность слез...)
XLV
Вечером, когда ястал спускаться с моей горы по склону, где никогоне
знал, чувствуя себя погребенным в ангельской немоте покойником, меня утешили
за то, что ясостарился,за то,чтостал раскидистым деревом с узловатым
стволомиморщинистойкорой, которую так трудно поранить, зато,что от
пергамента моихпальцеввеет запахомвремени, будто я успел сбыться.Вот
оно,мое утешение: я подумал, нет больше тирана, который устрашилбы меня,
старика, запахомпытки--упытокзапахкислого молока, --ничегоне
изменить тирану в том, что уже состоялось, каковабы ни была моя жизнь, она
уже есть у меня, она позади, словно плащ, и держится на тонкой тесемке. Люди
уже запомнили меня, и отрекайся не отрекайся -- ничего уже не изменишь.
Утешало меня ито,что вскоре я избавлюсь от своих тягостных пут, мне
казалось, что яуже обменял заскорузлую плоть на легкие неосязаемые крылья.
Будторазрешилсяотбремени самимсобой игуляюнаконецподле ангела,
которого искал так долго. Словно сбросил старую оболочку и снова стал юнцом.
Но не порывы, не желания сопутствуют моей юности -- безмятежная ясность. Моя
юностьтяготеетк вечности, а не к сумятице жизни. Новая мояюностьбыла
пространством и временем. Мне показалось, я стал вечным.
Янапоминал себепутника, который подобрал на дорогераненнуюножом
девушку.