Они курят мне фимиам, наполняя меня тоской и печалью, я чувствую себя пустым
колодцем, к которому, ощущая жажду, приникмой народ. Мне нечем утолить ее,
но и они, уповая на меня, не могут мне дать и капли воды.
Я ищу того, кто похож на окно, распахнутое на море. Зачем мне зеркало с
собственным отражением? Оно переполняет меня тоской.
В этойтолпетолько мертвые, которых оставиласуетность, кажутся мне
достойными.
Икогдаговор толпы отдалился, какничтожный шум, вкоторый незачем
вслушиваться, мне привиделся сон.
Скользкая отвеснаягоравздымаласьнадморем.Громгрянул,будто
треснул бурдюк,и растеклась тьма.Яупрямо карабкалсякГосподу, чтобы
спроситьЕгоосмыслевсехвещей,чтобыпонять,кудаповедетпуть
преображений, который так настоятельно Он вменил мне.
Но навершинегоры яувиделлишь большой черный камень -- это и был
Господь.
"Это Он, -- сказал я себе, -- неизменный и вечный".Сказал, потому что
не хотел оставаться в одиночестве.
-- Господи,научименя, --взмолился я. --Мои друзья,сотоварищи,
слуги -- всего лишь говорящие марионетки. Я держу их вруке и передвигаю по
своейволе. Но не их послушливость мучительнадля меня -- я рад, еслимоя
мудрость становится ихдостоянием. Мучаетменя то, что онисделались моим
отражением, и теперь я одинок, словно прокаженный. Я смеюсь, иони смеются.
Я молчу,и онизатихают.Моимисловами,каждоеиз которых мне знакомо,
говорят они,будто деревья шумом ветра. Только я наполняю их. Нет дляменя
благодетельного обмена,в ответ я всегдаслышу лишь собственныйголос, он
возвращается ко мне леденящим эхом пустого храма. Почему их любовь повергает
меня в ужас, чего мне ждать от любви, которая множит лишь меня самого?
Мокрый, блестящий гранит каменно молчал.
-- Господи, -- молил я, -- в Твоей воле молчать. Номне так нужен знак
от Тебя. На соседней ветке сидит ворон, сделай так, чтобы он улетел, когда я
кончу молиться. Он будетвзмахом ресниц другого, чем я,и я больше не буду
одинок в этом мире. Темный, неясный, но пусть у нас будет сТобой разговор.
Подай мне знак, чтомневсе данобудет понятьсовременем,я непрошу
большего.
Яперевел глаза на ворона.Онсиделнеподвижно. Яупалницперед
камнем.
-- Господи,-- сказал я,-- Ты прав во всем. Не Твоемувсемогуществу
соблюдать моижалкиеусловности.Если бы воронулетел, мнестало бы еще
горше. Такойзнак я мог бы получить от равного, словно быопять отсамого
себя,он был бы опять отражением-- отражением моегожелания. Я опятьбы
повстречался со своим одиночеством.
Я поднялся с колен и пустился в обратный путь.
Ислучилосьтак,что темнотаотчаяниясмениласьбезмятежноясным
покоем. Я увязал в грязи, обдирал руки о колючки, превозмогал бешеные порывы
ветра и нес в себе ясный, безмятежный свет.
Я увязал в грязи, обдирал руки о колючки, превозмогал бешеные порывы
ветра и нес в себе ясный, безмятежный свет. Я ничего не узнал, но и не хотел
ничего узнать, любоезнание было бы тягостно мне и не нужно.Я не коснулся
Господа, но Бог, Который позволяет дотронуться до Себя,уже не Бог.Не Бог
Он, если слушается твоей молитвы. Впервыея понял, что значимость молитвы в
безответности,чтоэтубеседунеисказитьуродствомторгашества.Что
упражнениевмолитве есть упражнениевовнутреннейтишине.Чтолюбовь
начинаетсятам, гденичегоне ждутвзамен.Любовь -- этоупражнениев
молитвенном состояниидуши, а молитвенное состояниедуши --укрепление во
внутреннем покое.
Явернулся к моемународу и впервыеобнял его молчанием моейлюбви,
понуждая своим молчаниемприносить мне дарывсюих жизнь. Опьяняя тишиной
сомкнутых губ.Я стал дляних пастухом, хранилищем песнопений,хранилищем
судеб,хозяиномдобраижизней и был беднеевсехи смиреннейвсвоей
гордыне, которой больше не позволялсгибаться.Язнал, что не мне брать у
них. Во мнеони должны были сбыться, и душа их должна была зазвучать в моем
молчании. С моей помощью все мы вместе становились молитвой, которую рождало
молчание Господа.
LXXIV
Ибо я видел, какмялиони своюглину. Приходилижены, трогали их за
плечо: наступил час обеда. Но они отсылали жен обратно к горшкам, не в силах
оторватьсяотглины.Наступаланочь,итывидел:притускломсвете
керосиновой лампы они ищут для своей глиныформы -- какой? Они не сумели бы
сказать.Охваченные усердием,людине выпускают изрук своегодела, они
срослись с ним, какяблоня сяблоком. Они -- ствол,наливающий его соком.
Они неоставят его, пока оно само, словно зрелый плод, не отпадет от них. И
когда онитрудятся, нещадясил, разве думают ониоденьгах,славе или
будущей судьбе их творения? Работая, они работают не на купца и не на самого
себя, они работают на глиняный кувшин, на изгиб его ручки. Не спя ночей, они
вынашивают его форму, имало-помалу онанаполняетрадостью их сердце, как
наполняет женщину радость материнства по мере того, как тело еезаполняется
младенцем и он мягко толкается в нем.
Ноесли я собираю васвсех вместе,чтобы вы лепили огромныйкувшин,
который, помоему замыслу, долженбыть в сердце каждогогорода хранилищем
священной тишины, то этот кувшин,обретая форму, долженвбирать что-тоот
каждогоизвас длятого, чтобы вы его полюбили, и тогда он будет длявас
благом. Хорошо будет, если я соберувас всех вместе строить морской фрегат,
вы сладите ему стройный корпус, палубы, мачты, и наконец в день, прекрасный,
словно день свадьбы, выблагодаря мне оденетеего белоснежными парусамии
подарите морскому простору.
Стукваших молотковбудет звенеть тогда, как песня,ваш пот икрики
"Эх,взяли!" станут усердием, чудом будетспуск корабля -- водарасцветет
цветком.
LXXV
Вотпоэтому-тоединство любвимне видитсякакразнообразие колонн,
сводов, выразительных статуй.