Ая, пользуясь той же самой логикой, скажутебе:
посколькужизнь завершаетсясмертью, всюжизнь люди стремятся к смерти. И
так мы будем перебрасываться словами,
словно бесформеннымимедузами. Ноя скажу тебе другое: случается, что
счастливые отказываются от своего счастья и идут воевать.
-- Только потому, что исполнение долга для них -- высшее счастье.
-- Мы не сможем разговаривать, если твое слово будет медузой, то и дело
меняющейформу.Нагрузислово смыслом, с которымможносогласитьсяили
отвергнуть. Если счастье в одно ито же время иоткровение первой любви, и
предсмертная рвота,когдапуля, войдя в живот,открывает бездонный темный
колодец,токаксоотнестимнетвоесловосжизнью? Посуществу,ты
утверждаешьодно: люди ищутто,что ищут,истремятсяктому,к чему
стремятся.Возразитьтебеневозможно,имненечегоделатьствоей
неоспоримой истиной.
Ты жонглируешьсловами.Но еслитыоткажешьсяотсвоейчепухии
согласишься, что человек уходит на войну неза счастьем, и все-такибудешь
настаивать, чтовседействиячеловека обусловленыстремлением к счастью,
тебе придется признать, что уходна войну --сумасшествие. Тогда я попрошу
тебя объяснить, что такое сумасшествие. И если сумасшедший -- этотот, кто,
бессмысленноглядя,пускаетслюниилиходитнаруках,топривиде
марширующих солдат твое истолкование не покажется мне убедительным.
Но, возможно, язык, на котором ты говоришь, мешает тебе увидеть, к чему
все-таки стремятсялюди. И к чемустремлюсь привести их я. Ты взял слишком
маленькие сосуды, вроде "счастья" или "сумасшествия", и попытался вместить в
них жизнь. Тыпохожнамалышассовкомиведерком,которыйсобрался
переместить Атласские горы.
-- Так научи же меня, -- попросил тот.
LXXXI
Если,живяжизнь,тыпослушенневелениямдушиилисердца,но
руководствуешьсясоображениями, которые возможно выразить словами и которые
умещаютсяв них целиком, нам неочемс тобойговорить.Значит,ты не
знаешь, что словане болеечем знак. Возьми, например, имя твоей жены, оно
только знакисамо по себе ничего не содержит. Ты не можешь что-то постичь
из имени, потому чтонев немсуть. Тебе не придет в головусказать: "Ее
зовут Мари, поэтому она такая красивая".
Так что, сколько бы ты ни рассуждал о жизни,жизнь остаетсяжизнью, а
слова словами.
С чегоже тырешил,чтословаожизниравны самойжизни?Слово
обеспечено некимзалогом,и случается,что залог надежней там,где слово
менее искусно. Выигрыш на словах мало что значит. Жизнь -- это то, что есть.
Если язык, которым ты говоришь со мной, объясняя,почему поступил так,
анеиначе,не иносказание, как это бываетв поэзии,если я не чувствую
сквозь него твоей глубинной сущности и стремления высказать несказанное, что
мне в твоих доводах? Я отметаю их, как пустой сор.
Если распорядилась тобой не любовь,внезапнонастигшая тебя благодаря
чудесно явленной картине,а бестолковыйветерслов,шуршащийбесплодной
логикой, я отстраняюсь от тебя.
Не жертвуют жизнью знаку -- умирают за то, что он обозначил. Но если ты
попытаешьсявыразить,чтожеон обозначил,тебенехватиткнигвсех
библиотекмира. Ты ощутишьполновесность слова "гора" в моей поэме, только
если самкарабкался по камням навершину. Но сколькослови скольколет
понадобитсямне, чтобы объяснить тебе, чтотакоегора, если ты живешьна
степном берегу у моря?
Как рассказать, что такоеродник, если тебе никогда нехотелось пить,
ты не складывал руки ковшиком ине зачерпывал ледяной воды? Ямогу сколько
угодно воспевать родники, ногдепамятьотруднойдороге, оноющихот
усталости ногах?
Я знаю, главное не родник, главное -- Бог. Но для того, чтобы мои слова
заделизаживое,чтобыидлятебя,идляменя онисталиврачующим
скальпелем,они должны отыскать в тебе это живое место. Да, яхочу открыть
тебеГоспода, носпервазаставлю вскарабкатьсянавершину горы, чтобы с
тобой заговорилизвезды. Отправлю умирать от жажды впустыню, чтобы родник
заворожил тебя. Полгода ты будешь ломать камень в каменоломне, и каждый день
тебя будетпалитьнещадноесолнце.А потомскажу: "Истомленный нещадным
зноем,поднялся он всумерках на вершинугорыи под сияющими звездамив
тишине напился из Господнего родника и больше не жаждал".
Ты поверишь в Бога.
Против чеготебевозражать? Ты ощутил,чтотакое Бог,иОн просто
будет, как будет печальным лицо, если я его изваяю печальным.
Нетязыка внедеяний твоих ипоступков, Богедин. Поэтому я называю
трудом молитву и молитвой труд.
LXXXII
Необходимость постоянства -- вот что я ощутил как великую истину.
Начто опереться, если все кончается вместе с тобой? Я вспомнил народ,
которыйчтилкакбоговсвоих мертвых.Родовой склеп принимал одногоза
другим тех, кому пришел черед умереть. Склеп олицетворял постоянство.
-- Вы счастливы? -- спросил я.
--Мызнаем,как мирен ожидающий нассон,икакже небытьнам
счастливыми?
LXXXIII
Я устал. Изнемог. И, наверное, был бы честнее, если б сказал: чувствую,
что оставлен Господом. Больше небыло надо мной замкового камня, смолкло во
мне эхо. Смолк тот голос, что говорил со мной в тишине.Я поднялся на самую
высокую из башен и подумал:"Для чего они, эти звезды?" Оглядел мои земли и
вопросил:"Для чегоони,эти земли?"Услышал жалобу сонного городаи не
понял:"Откуда она, эта жалоба?" Я был иноземцем, отчужденным от разноликой
чужеязычной толпы. Былплатьем, брошенным на спинку стула. Был бессильным и
одиноким. Опустелым, нежилым, как дом, и как мне не хватало замка свода! Все
распалось во мне, ничто ничему не служило.