И опять я смотрю на полузатонувшиекорабли, медлящие в волнах пустыни.
Все-такиониплывут. Ияпонял:преждевсегонужностроитькорабль,
снаряжатькараван, возводить храм--онидолговечнеечеловека.Людис
радостью будуттратить себя на то, что драгоценнее их самих.Толькотогда
появятсяхудожники,скульпторы,граверы,чеканщики.Ночегождатьот
человека,еслитрудится ондля насущногохлеба,ане радисобственной
вечности?Я напрасно потратилбывремя, обучая такихработниковзаконам
архитектуры. Дом -- подспорье их жизни,ибессмысленно тратить на него эту
жизнь. Дом -- средство, и ничегобольше. "Необходимость", -- говорятони о
доме иозабоченынедомом,аего удобством.В доме ониобогащаются. И
умираютнищими,неоставив послесебя нирасшитых пелен,низолоченой
утвари,сложенной втрюме каменного корабля. Их понуждали к трате,аони
захотели, чтобы их обслуживали. Они ушли и оставили после себя пустоту.
С такимимыслями бродиля средилюдеймоегонародатихим вечером,
который всех отпустил на свободу, и смотрел, как онисидят на пороге жалких
лачуг в измятой ветхой одежде, отдыхая после пчелиного усердия дня. Но думал
я не оних --о душистом меде, который они все вместесобрали сегодня.Я
остановился ипосмотрелна одногоиз них--слепого старика калеку. При
малейшем движениион кряхтел, словностарое кресло, на вопросыотвечал не
сразу, потому что прожитыегодызатуманили длянегосмыслслов. Нотем
осмысленней, тем проникновенней веяло от него работой, на которую он положил
жизнь,веялоот узловатых рук,от дрожащихпальцев--работойужене
вещественной, ноставшейблагоуханнымароматом.Благодаря ейон чудесно
отъединялсяотсвоейкоснеющейплоти,становясьвсесчастливее,все
неуязвимей.Нетленнее. И, приближаясь к смерти, чувствовал не ееледенящее
дыхание, а дрожь мерцающих звезд у себя в руках...
Всюсвою жизнь онитрудились радибесполезной роскоши, тратя себя на
нетленностьвышивки...малая ихчастьистратиласьнаполезное,авсе
остальное--наоттачиваниерисунка,совершенствование формы,чеканку,
ненужную серебру. Все этоничемуне служит, а только вбираетотданнуюим
жизнь и живет дольше человеческой плоти.
Медленнымишагами шел я вечером среди людей моего народа,укрываяих
своей молчаливойлюбовью. Я тревожился лишь за тех,кого снедал бесплодный
огонь, а значит, и тоска: за поэта, влюбленного в поэзию и не написавшего ни
строки, за женщину, влюбленную в любовь ине умеющую выбрать, -- она лишена
возможностистать собой. И понял: они излечатся,если я подарю имто, что
вынудит их выбирать, жертвовать собой и забывать обо всей Вселенной. Любимый
цветок --этопрежде всего отказ от всехостальных цветов.Иначеонне
покажется самым прекрасным.
Иначеонне
покажется самым прекрасным. То же самое и с делом, на которое тратишь жизнь.
Когда безрассудныйупрекает старуху за вышиванье, понуждая ееткать, -- он
потворствует небытию, а не созиданию. Я идупо своему раскинутому в пустыне
лагерю.Потихоньку, незаметноинеспешавсеобретаетвнемформу и
вызревает,ия чувствуювместе сзапахомдымаи пищиароматмолитвы.
Временем питаются плод, вышивка и цветок для того, чтобы родиться и быть.
Подолгубродил япо лагерю и понял: не добротнаяпища облагораживает
царство -- добротные потребностижителей и усердие их в трудах. Не получая,
аотдавая,обретаешь благородство. Благородныремесленники, окоторыхя
говорил, они непожалелисебя, трудясь денно и нощно,иполучиливзамен
вечность, избавившись отстраха смерти. Благородны воины: пролив кровь, они
стали опоройцарства и ужене умрут.Но не облагородишься,покупаясебе
самые прекрасныевещи улавочников и любуясь всю жизнь только безупречным.
Облагораживаеттворчество.Явиделвырождающиесянароды: онинепишут
стихов, они их читают,пока рабы обрабатывают для них землю. Скудныепески
Юга из года в годвзращивают племена, жаждущие жить, --наступаетдень, и
этиплемена завладевают мертвымисокровищами мертвогонарода.Я не люблю
людейсомертвелымсердцем.Тот, кто нетратит себя, становитсяпустым
местом. Жизнь не принесет ему зрелости. Времядля него--струйкапеска,
истирающая его плоть в прах. Что я верну Господу после его смерти?
Горе, когда разбивается сосуд,не успевший наполниться. Смерть старика
похожана чудо, он истратил жизнь и себянатруды,он ушел в землю, а на
земле благоухают плоды его труда -- в земле лежит сработавшееся орудие. Но я
видел, какумирают дети моего народа, -- они умирали молча,задыхаясь, они
прикрывали глаза, удерживая пушистыми ресницами меркнущий в зрачках свет.
"У Ибрагимаумирает ребенок",-- услышал я. Медленно проскользнуля,
никем не замеченный, в дом Ибрагима, зная, чтомолчаливая любовь понятнаи
через завесу слов. Никто не обернулся, все вслушивались в шаги смерти.
Еслив доме говорили,то шепотом, если ходили,то бесшумно, словно в
нем поселился кто-то очень пугливый, готовыйисчезнутьпри тишайшем звуке.
Не касались дверей, не открывали ине закрывали их,словно в доме трепетал
слабый огонек на текучей поверхности масла. Я посмотрел на ребенка ипонял,
что онмчитсягде-то далеко-далеко, понялпоучащенному дыханию и сжатым
кулачкам, вцепившимсяв горячку, уносящуюегоот насгалопом,по упрямо
закрытымглазам, нежелающимниначто смотреть. Всевокругстарались
залучить его обратно и приручить, как приручают дикого лесногозверька. Ему
подставили чашку смолоком и,затаив дыхание, ждали:вдругвкусный запах
остановитего, емузахочетсямолокаион напьется.Тогдаможнобудет
заговорить с ним, как заговаривают с ланью, лизнувшей ладонь.
Но он былпо-прежнему невозмутим исерьезен.