Нашлиполкраюхихлеба,взяли.Посвиставкобелям,
отвалили подворотню и вылезли со двора. Утро было тихое,мглистое.Сыро.
Шуршат, падают сосульки. Черны извилистые бревенчатые улицы. За деревянным
городом разливается, совсем близко, заря туманными кровяными полосами.
На улицах ленивые сторожа убиралирогатки,поставленныенаночьот
бродяг и воров. Брели, переругиваясь, нищие, калеки, юродивые - спозаранок
занимать места напапертях.ПоВоздвиженкегналипонавознойдороге
ревущий скот - на водопой на речку Неглинную.
Вместе со скотом мальчики дошли до круглой башниБоровицкихворот.У
чугунных пушек дремал в бараньем тулупе немец-мушкетер.
- Тут иди сторожко, тут царь недалеко, - сказал Алексашка.
По крутому берегу Неглинной, по кучам золы и мусораонидобралисьдо
Иверского моста, перешли его. Рассвело. Над городом волоклись серыетучи.
Вдоль стен Кремля пролегал глубокий ров. Торчали кое-гдегнилыесваиот
снесенных недавно водяных мельниц. На берегу его стояли виселицы - подва
столба сперекладиной.Наоднойвиселдлинныйчеловеквлаптях,с
закрученными назад локтями. Опущенное лицо его исклевано птицами.
- А вон еще двое, - сказал Алексашка: во рвунадневалялисьтрупы,
полузанесенные снегом, - это - воры, во как их...
Вся площадь от Иверской до белого, на синем цоколе, ссинимиглавами,
Василия Блаженного была пустынна. Санная дорога вилась по нейкСпасским
воротам. Над ними, над раскоряченным золотым орлом, кружилась тучаворон,
крича по-весеннему. Стрелки на черных часахдошлидовосьми,заморская
музыка заиграла на колоколах. Алешка стащил колпак и началкреститьсяна
башню. Страшно было здесь.
- Идем, Алексашка, а то еще нас увидят...
- Со мной ничего не бойся, дурень.
Они пошли через площадь. По той ее стороне тесногромоздилисьдощатые
лавки, балаганы, рогожные палатки.Гостинодворцыужеснималисдверей
замки, вывешивали на шестахтовары.Вкалашномрядудымилипечки,-
запахло пирогами. Со всех переулков тянулся народ.
Алексашка оставлял без внимания, - дадут ли позатылку,обругают:до
всего ему было дело. Лез сквозь толпу клавкам,заговаривалскупцами,
приценивался, отпускал шуточки. Алешка, разинув рот, едва за ним поспевал.
Увидев толстую женщину в суконной шубе,влисьейшапкеповерхплатка,
Алексашказаволочилногу,поползккупчихе,трясся,заикался:
"У-у-у-у-у-богому,си-сисиротке,боярыня-матушка,сго-го-голоду
помираю..." Вдова купчиха, подняв юбку, вынула из привешенного под животом
кисета две полкопейки, подала, степенно перекрестилась. Побежалипокупать
пироги, пить горячий, на меду, сбитень.
- Я тебе толкую - со мной не пропадешь, - сказал Алексашка.
Народу все подваливало. Одни шли поглядетьналюдей,послушать,что
говорят, другие - погордиться обновой, иные - стянуть, что плохо лежит.В
проулке, где на снегу, как кошма, валялись обстриженные волоса, - зазывали
народ цирюльники, щелкалиножницами.
Кое-когоужпосадилинаторчком
стоящее полено, надели на голову горшок, стригли. Больше всего шуму было в
нитошном ряду. Здесь бабы кричали, как на пожаре, покупая, продавая нитки,
иголки, пуговицы, всякий пошивнойприклад.Алешка,чтобынепропасть,
держался за Алексашкин кушак.
Когда опять вышли к площади, - кто-то пробежал, про что-то закричал.С
Варваркиподнималасьбольшаятолпа.Гикали,свистелипронзительно.
Стрельцы несли на руках избитого человека.
- Православные, - со слезами говорили они на всестороны,-глядите,
что с купцом сделали...
Этого человека положили в чьи-толубяныесани.СтрелецОвсейРжов,
взлезши на них, стал говорить все про то же: как немцы по злобе убили едва
не до смерти доброго купца и как верхние бояре скоро всюМосквупродадут
на откуп иноземцам... Алексашка с Алешкой пробрались к самым саням.
Алешка, присевнакорточки,сразупризналвизбитомтогосамого
пухлого, с маленькимиглазками,взаячьейшапке,посадского,ктона
Лубянке продал ему два подовых пирога. От него несловодкой.Стонатьон
устал. Лежа на боку, мордой в соломе, только повторял негромко:
- О-ох... Отпустите меня, Христа ради...
Овсей Ржов, крестясь, кланялся церквям и народу. Стрельцы нашептывали в
толпе. Разгоралась злоба. Вдруг закричали: "Скачут, скачут..."
От Спасских ворот по санному следу скакали два всадника. Передний-в
стрелецком клюквенном кафтане, в заломленном колпаке.Криваясабляего,
усыпанная алмазами, билась побархатномучепраку.Незадерживаяхода,
бросив поводья, он врезался в толпу. Испуганныерукисхватиликоняпод
уздцы. Всадник быстро вертел головой,показывалредкиежелтыезубы,-
широколобый, с запавшими глазами, с жесткой бородкой... Это был Тараруй, -
как прозвали его в Москве, -князьИванАндреевичХованский,воевода,
бояриндревнейкровиивеликийненавистникхудородныхНарышкиных.
Стрельцы, завидя, что он в стрелецком кафтане, закричали:
- С нами, с нами, Иван Андреевич! - и побежали к нему.
Другой, подъехавший нетакшибко,былВасилийВасильевичГолицын.
Похлопывая коня по шее, он спрашивал:
- Бунтуете, православные? Кто вас обидел, за что?Говорите,говорите,
мы о людях день и ночь душойболеем...Атоцарьувиделвассверху,
испужался по малолетству, нас послал разузнать...
Люди, разинув рты, глядели на его парчовуюшубу,-пол-Москвыможно
купить за такую шубу, - глядели на самоцветные перстни наегоруке,что
похлопывала коня, - огонь брызгал от перстней. Людипятились,ничегоне
отвечали. Усмехаясь, Василий Васильевич подъехал и стал стремя о стремяс
Хованским.
- Отдайте нам в руки полковников, мы сами их рассудим: внизголовойс
колокольни, - кричали ему стрельцы. - О чем бояренаверхудумают?Зачем
нам мальчишку царем навязали, нарышкинского ублюдка?
Хованскийутюжилкраемрукавицыполуседыеусы.