"Хоть бы встретился с ней и
простился, обнял на дорогу, может, легче б мне стало", - говорил он себе; однако тотчас почувствовал, что это не правда, что не стало бы ему
легче, потому что при одной мысли об этом прощании его бросило в жар, хоть на дворе уже было морозно.
Он испугался вдруг этих уж очень греховных воспоминаний и стряхнул их с себя, как сухой снег с епанчи.
"К Дануське еду, к моей возлюбленной!" - сказал он себе.
И тотчас понял, что иная эта любовь у него, что чище она и кровь от нее не играет так по жилкам. По мере того как ноги леденели у него в
стременах и холодный ветер студил кровь, все его мысли устремились к Данусе. Уж ей-то он всем был обязан. Не будь Дануси, голова его давно бы
скатилась с плеч на краковском рынке. Ведь с той поры как она перед всеми рыцарями и горожанами сказала: "Он мой!" - и вырвала его из рук
палачей, он принадлежит ей, как раб госпоже. Не он, а она избрала его, и, сколько бы ни противился этому Юранд, ничего он тут не поделает. Одна
она может прогнать его прочь, как прогоняет слугу госпожа, но и тогда он не уйдет от нее, потому что связал себя обетами. Но тут ему подумалось,
что не прогонит она его, что скорее покинет мазовецкий двор и пойдет за ним хоть на край света, и он стал восхвалять в душе ее и осуждать
Ягенку, будто та одна только и была повинна в том, что он поддался греховному соблазну и что сердце его раздвоилось. Теперь уж он не вспомнил о
том, что Ягенка выходила старого Мацька, что, не будь ее, медведь в ту ночь, быть может, содрал бы ему самому кожу с головы, он нарочно старался
думать про Ягенку одно худое, полагая, что тогда будет более достоин Дануси и оправдается в собственных глазах.
Но в это время его догнал, ведя за собой навьюченного коня, посланный Ягенкой чех Глава.
- Слава Иисусу Христу! - сказал он с низким поклоном.
Раза два Збышко встречал его в Згожелицах, но сейчас не признал.
- Во веки веков! - ответил он. - Ты кто такой?
- Ваш слуга, милостивый пан!
- Как мой слуга? Вот мои слуги, - кивнул он на двоих турок, подаренных ему Сулимчиком Завишей, и на двоих рослых парней, которые, сидя
верхом на меринах, вели за собой его скакунов, - вот мои слуги, а тебя кто прислал?
- Панна Ягенка из Згожелиц.
- Панна Ягенка?
Збышко только что думал о девушке одно худое, и сердце его еще было полно неприязни к ней, поэтому он сказал:
- Воротись домой и скажи панне спасибо, не нужен ты мне.
Но чех покачал головой:
- Не порочусь я, пан. Меня вам подарили, да и я поклялся служить вам до смерти.
- Раз тебя подарили мне, так ты мой слуга?
- Ваш, пан.
- Тогда я приказываю тебе воротиться.
- Я поклялся, и хоть я невольник из Болеславца и бедный слуга, но шляхтич...
Збышко разгневался:
- Прочь отсюда! Это еще что такое! Хочешь служить мне против моей воли? Прочь, не то прикажу натянуть самострел.
Чех спокойно отторочил суконную епанчу, подбитую волчьим мехом, отдал ее Збышку и сказал:
- Панна Ягенка и вот это прислала вам, вельможный пан.
- Хочешь, чтоб я тебе ребра переломал? - спросил Збышко, беря из рук конюха копье.
- Хочешь, чтоб я тебе ребра переломал? - спросил Збышко, беря из рук конюха копье.
- И кошелек велено вам отдать, - продолжал чех.
Збышко замахнулся было, но вспомнил, что хоть слуга и невольник, но сам шляхетского рода и у Зыха остался, верно, только потому, что не на
что ему было выкупиться, - и опустил копье.
Чех склонился к его стремени и сказал:
- Не гневайтесь, пан. Не велите вы мне ехать с вами, так я поеду следом в сотне шагов, я ведь спасением души своей клялся.
- А ежели я прикажу убить тебя или связать?
- Прикажете убить, не мой грех это будет, а связать прикажете, так останусь лежать, покуда меня люди добрые не развяжут либо волки не
съедят.
Збышко ничего ему не ответил, тронул коня и поехал вперед, а за ним последовали его слуги. Чех с самострелом за плечами и с секирой на
плече потащился сзади, кутаясь в косматую шкуру зубра от резкого ветра, который подул внезапно, неся снежную крупу.
Метель крепчала с каждой минутой. Турки, хоть и были одеты в тулупы, коченели от стужи, конюхи Збышка стали хлопать руками, а сам он, тоже
одетый не очень тепло, покосился раз-другой на волчью епанчу, привезенную Главой, и через минуту велел турку подать ее.
Плотно закутавшись в епанчу, он почувствовал вскоре, как тепло разливается у него по жилам. Особенно удобен был капюшон, который закрывал
глаза и часть лица, так что буря теперь почти не донимала молодого рыцаря.
И невольно он подумал, что Ягенка добрейшей души девушка, и придержал коня, пожелав расспросить чеха о ней и обо всем, что творилось в
Згожелицах.
Кивнув слуге, он спросил:
- Знает ли старый Зых, что панна послала тебя?
- Знает, - ответил Глава.
- И не перечил он панне?
- Перечил.
- Расскажи, как все было.
- Пан ходил по горнице, а панна за ним. Он кричал, а панночка - ни гугу, но только он к ней обернется, она бух ему в ноги. И ни слова.
Говорит наконец пан: "Оглохла ты, что ли, что ничего на все мои доводы не отвечаешь? Молви хоть словечко, не то позволю, а позволю, так
аббат голову мне оторвет!" Тут панна поняла, что на своем поставит, да в слезы, и знай пана благодарит. Он стал выговаривать панночке, что взяла
она волю над ним, что всегда на своем поставит, а потом и говорит: "Поклянись, что не побежишь украдкой прощаться с ним, тогда позволю, иначе
нет".
Запечалилась тут панночка, но дала обещание, и пан очень обрадовался, потому что они с аббатом страх как боялись, как бы не вздумалось ей
повидаться с вами. Но этим дело не кончилось, захотела тут панна пару коней дать, а пан ни в какую, захотела панна волчью епанчу послать и
кошелек, а пан ни в какую. Да что там его запреты! Она бы дом вздумала поджечь, и то бы он согласился. Вот и лишний конь у вас, и волчья епанча,
и кошелек...
"Добрейшей души девушка!" - подумал про себя Збышко.
Через минуту он спросил вслух:
- А с аббатом у них все обошлось?
Чех улыбнулся, как бойкий слуга, отлично понимающий, что вокруг него творится, и ответил:
- Они оба тайком от аббата все это делали, и что там было, когда он прознал обо всем, я не знаю, я раньше уехал.