Слепой стоял на
коленях перед освещенным лампадкой образом святой-пречистой, Елена - рядом; оба вслух молились. Заметив Заглобу, она обратила к нему испуганные
очи. Заглоба приложил палец к губам.
- Барышня-панна! - сказал он. - Я друг Скшетуского.
- Спаси! - прошептала Елена.
- Затем сюда и пришел. Положись на меня.
- Что я должна делать?
- Надо бежать, пока этот дьявол в беспамятстве.
- Что я должна делать?
- Оденься в мужское платье и выйди, когда постучусь.
Елена заколебалась. Сомнение мелькнуло в ее взоре.
- Могу ли я довериться вашей милости?
- А что тебе остается?
- Верно. Это верно. Но поклянись же, что не обманешь.
- Умом ты, барышня-панна, повредилась! Однако если желаешь, поклянусь. Вот те господь и святой крест! Здесь - погибель, спасение же в
бегстве.
- Это правда, это правда.
- Переоденься побыстрей в мужское платье и жди.
- А Василь?
- Какой Василь?
- Брат мой безумный, - сказала Елена.
- Тебе гибель грозит, не ему, - ответил Заглоба. - Ежели он безумный, так он для казаков святой. Мне показалось, они его пророком считают.
- Верно. И перед Богуном на нем вины нету.
- Придется его оставить, иначе мы погибли, а пан Скшетуский вместе с нами. Поторопись, барышня-панна.
С этими словами пан Заглоба вышел и направился прямо к Богуну.
Атаман был бледен и слаб, глаза его, однако, были открыты.
- Лучше тебе? - спросил Заглоба.
Богун хотел что-то сказать, но не смог.
- Говорить не можешь?
Богун шевельнул было головой, подтверждая, что не может, но на лице его тотчас появилось страдание. Как видно, раны от движения заболели.
- Значит, ты и крикнуть не сможешь?
Богун взглядом подтвердил, что не сможет.
- И шевельнуться тоже?
Тот же самый знак.
- Оно и лучше, потому как не будешь ни говорить, ни кричать, ни шевелиться, пока я с княжною в Лубны ускачу. Ежели я ее у тебя не уведу,
пускай меня старая баба в ручном жернове на коровью крупу смелет. Ты что, ракалия, полагаешь, что с меня не довольно твоей компании, что я и
дальше буду челомкаться с хамом? Ах, негодяй! Ты, значит, думал, что за-ради твоего вина, твоей рожи и твоих мужицких амуров я на убийство пойду
и к бунтовщикам с тобою перекинусь? Нет, не бывать этому, красавец!
По мере того как пан Заглоба витийствовал, черные глаза атамана расширялись все больше и больше. Снилось ли ему это? Или происходило наяву?
Или пан Заглоба валял дурака?
А пан Заглоба продолжал.
- Чего ты бельмы, как кот на сало, вылупил? Думаешь, я шучу? Может, прикажешь в Лубнах кому поклониться? Может, тебе оттуда лекаря
прислать? А может, заплечного мастера у князя, нашего господина, заказать?
Бледное лицо атамана сделалось страшно. Он понял, что Заглоба не шутит, и в очах его сверкнули молнии отчаяния и бешенства, а кровь
прихлынула к щекам.
Нечеловеческим усилием казак привстал, и с уст его сорвался крик:
- Гей, есаул...
Но не докончил, ибо пан Заглоба мигом схватил его же собственный жупан и обмотал ему голову, после чего опрокинул атамана навзничь.
- Не кричи, тебе вредно, - тихо приговаривал он, тяжело сопя. - Не то завтра голова разболится, а я, как добрый друг, о тебе радею. Уж
будет тебе и тепло, и уснешь сладко, и глотку не надорвешь. А чтобы повязочки не сорвал, я тебе и ручки свяжу, а все per amicitiam <дружбы ради
(лат.).>, чтобы добром меня вспоминал.
Сказавши это, он обкрутил кушаком руки казака и затянул узел, другим кушаком, своим собственным, он связал ему ноги. Атаман уже ничего не
чувствовал, потому что потерял сознание.
- Больному полагается лежать спокойно, - бормотал Заглоба, - и чтобы глупости ему в голову не приходили, не то delirium <бред (лат.).>
начаться может. Ну, выздоравливай. Мог бы я тебя, конечно, и ножом пырнуть, что, вероятно, для меня было бы и лучше, да только стыдно мне
мужицким манером действовать. Другое дело, если ты сам к утру сомлеешь, ибо такое не с одной уже свиньей случалось. Будь же здоров. Vale et me
amantem redama <Прощай и на любовь мою любовью отвечай (лат.).>. Может, еще когда и встретимся, но, ежели я буду искать этой встречи, пускай с
меня шкуру спустят и подхвостники из нее нарежут.
После этих слов пан Заглоба вышел из сеней, пригасил огонь в печи и постучался в комнату Василя.
Стройная фигура тотчас же выскользнула из двери.
- Это ты, любезная барышня?
- Я.
- Пошли же, нам бы только к лошадям пробраться. Все перепились, ночь темная. Когда проснутся, мы уже далеко будем. Осторожно, тут князья
лежат!
- Во имя отца, и сына, и святого духа, - прошептала Елена.
Глава XIX
Два всадника неторопливо и тихо пробирались через лесистый яр, примыкавший к разложской усадьбе. Ночь сделалась совсем темна, ибо месяц
давно зашел, а горизонт вдобавок затянулся тучами. В яру на три шага ничего нельзя было разглядеть, так что лошади то и дело спотыкались о
протянувшиеся поперек дороги корни дерев. Довольно долго всадники ехали с величайшей осторожностью, и, лишь когда показалась в прозоре лощины
открытая степь, едва освещенная тусклым отсветом туч, один из ездоков шепнул:
- Вперед!
Они полетели, точно две стрелы, пущенные из татарских луков, оставляя за собою глухой конский топот. Одинокие дубы, тут и там стоявшие у
дороги, мелькали точно призраки, а они мчались и мчались без отдыха и роздыха, пока лошади не прижали уши и не начали всхрапывать от усталости,
скача все тяжелее и медленней.
- Ничего не поделаешь, придется коней придержать, - сказал всадник, который был потолще.
А тут уже и рассвет вспугнул непроглядную ночь, из тьмы стали вырисовываться обширные пространства, бледно обозначились степные бодяки,
отдаленные деревья, курганы - в воздух просачивалось все больше и больше света. Серые отсветы легли и на лица всадников.
Это были пан Заглоба с Еленой.
- Ничего не поделаешь, придется коней придержать, - повторил пан Заглоба. - Вчера они прошли из Чигирина в Разлоги без передыху. А лошади,
они так долго не протянут, и дай бог, чтоб не пали. А ты как, любезная барышня, себя чувствуешь?
Тут пан Заглоба поглядел на свою спутницу и, не ожидая ответа, воскликнул:
- Позволь же, любезная барышня, при свете дня на тебя поглядеть.