Ветер принес его
ко мне.
И поглядел ей прямо в глаза.
-- Благодарствую, -- отвечала она.
-- Ветерпринес его ко мне, -- повторил я. -- Почему бы несчесть это
добрымпредзнаменованием? У вас, англичан, есть пословица: "Плох тот ветер,
который никому не приносит добра".
-- Что ж, -- с улыбкой отвечалаона. -- Услуга зауслугу.Посмотрим,
что у вас есть.
Она последовала за мною к моим изделиям, разложенным за пушкой.
--Увы, мадемуазель, -- произнес я, -- яне слишком искусныймастер.
Вотэтодолжно изображать дом, но, видите, трубы унего покосились. А вот
это при оченьбольшойснисходительностиможно счесть за табакерку, однако
вот тут рука моя сорвалась! Да, боюсь, что во всех плодах моего рукомесла вы
обнаружитекакой-нибудь изъян.На моей вывеске надобно написать:"Продажа
вещиц с изъяном". У меня не лавка, у меня музей всяких забавностей. --Яс
улыбкойпогляделнасвои разложенныенапоказизделия,потом нанееи
мгновенно стал серьезен.
--Неправдали, странно, --прибавил я, --что взрослыйчеловек,
солдат, принужден заниматься подобным вздором, что тот, чье сердце исполнено
печали, измышляет пустяки, на которые другим весело глядеть?
В эту самую минуту резкий голосокликнулее по имени -- "Флора!" -- и
она, что-то наспех купив, присоединилась к своим спутникам.
Черезнесколько дней она пришла опять. Нопрежде расскажу вам, отчего
она появлялась а крепости так часто. Ее тетушка была из тех несносных старых
дев-англичанок, о которых так наслышансвет, и посколькуделать этой особе
было решительно нечего и она знала два-три слова по-французски, в ней, по ее
собственномувыражению,пробудился интерес к пленным французам.Дородная,
шумная, уверенная в себе, она расхаживала по нашему базару и держалась уж до
того покровительственно и снисходительно, что просто терпения не было. Она и
в самом деле покупала много иплатила щедро, но притомтакбесцеремонно
разглядывала нас влорнетда еще разыгрывала передсвоими спутниками роль
гида, что мы по праву не испытывали к ней ни малейшей благодарности. Заней
всегда тянулась целая свита -- скучные иподобострастные старые господа или
глупые хихикающие девицы, которые принимали каждое ее слово как откровение.
-- Вотэтоточень ловкорежетпо дереву.А ведь правда, смешной --
бакенбарды-то какие? -- говорила она.
-- А вон тот, -- и лорнетом в золотой оправе она указывалана меня, --
настоящий оригинал.
Иможете мне поверить, что оригинал,слушая это,скрипел зубами. Она
имела обыкновение затесаться втолпуи, кивая на все стороны, обращаться к
нам, как ей казалось, по-французски.
-- Bienne, hommes! Qa va bienne? [1].
В подобных случаях я брал насебя смелость ответствовать ейна том же
ломаном языке:
-- Bienne, femme! Ca va couci-couci tout d'meme, la bourgeoise! [2].
Тутвсемыначинали смеяться несколько громчеи веселее, нежелито
дозволялиприличия,онажевответнаэтутарабарщинусторжеством
возглашала:
-- Вот видите, говорила я вам: он настоящий оригинал!
Разумеется, такие сценки происходили до того, как я обратил внимание на
ее племянницу.
В тот день,о которомя рассказываю,затетушкой тащиласьособенно
многолюдная свитаи, волочаее засобойпо базару, дамасиярассуждала
пространнейобыкновенногои притомещеменееделикатно, нежеливсегда.
Из-подопущенныхвекягляделвсев одном итомженаправлении,но
понапрасну. Тетушка подходила к пленниками отходила, и выставляланапоказ
тоодного,то другого, точно обезьян в зверинце;но племянницадержалась
поодаль, в другомконце двора иудалилась, как и пришла, ничем не показав,
чтозаметиламеня.Яне спускал с нееглаз, видел,что онани разу не
обратилана менявзора, и сердце мое исполнилось горечи и уныния. Я вырвал
изсердцаеененавистныйобраз,янавеки покончил сосвоею мечтой,я
безжалостно высмеял себя за то,что в прошлый раз подумал, будто понравился
ей;полночи янемогуснуть,ворочалсяс бокунабок,вспоминалее
очарование, проклинал ее жестокосердие.Какой ничтожной она мне казалась, а
вместес нею и все женщины на свете! Мужчина может быть ангелом, Аполлоном,
но ежели на нем курткагорчичного цвета, она скроет от женских глаз все его
достоинства.Дляэтой девицы я --пленник,раб,существопрезренноеи
презираемое, предмет насмешек еесоотечественников.Язапомнюэтот урок:
теперь уж ни однагордячка из неприятельского стана надо мною не посмеется;
ни у одной не будетповода вообразить, будто я гляжуна нее с восхищением.
Вы даже представить неможете,сколь я былрешителен инезависим,сколь
непроницаемы были латымоей национальной гордости! Явспомнил все низости,
совершенные Британией, поставил весь этотдлинный переченьв счетФлоре и
только после этого наконец уснул.
На другой день я сидел на своем обычном месте и вдруг почувствовал, что
кто-тоостановился рядом сомною,--то была она! Я продолжалсидеть --
поначалуотрастерянности,потомуже сумыслом,а онастояла,слегка
склонясь надомною,словно бы сострадая мне. Онадержалась очень скромно,
даже робко, говорила вполголоса. Ястрадаюв плену? -- спросила она. Может
быть, у меня есть какие-нибудь жалобы?
-- Мадемуазель, -- отвечал я,-- жаловаться не в моем обычае, я солдат
Наполеона.
Она вздохнула.
-- Ну уж, наверное, вы горюете о La France[3], -- сказалаона и чуть
покраснела,французскоесловопрозвучалов ее устах как-то непривычнои
мило.
-- Что вам сказать? -- отвечал я. -- Если бы вас увезли из Шотландии, с
которой вытак слиты, что, кажется, будто даже ее ветры и дожди вам к лицу,
разве вы бы не горевали? Как можем мы не горевать -- сын о матери, мужчина о
своей отчизне, ведь это у нас в крови.
-- У вас есть мать? -- спросила она.
-- В ином мире, мадемуазель, -- отвечал я. -- И она имой отец перешли
вмиринойтою же дорогой, чтоимногиечестные иотважныелюди: они
последовализа своейкоролевойна эшафот.