Онпрокралсявдольстены, увидел, что окно гостиной
открыто, и, взобравшисьоколоводосточнойтрубыназеленый
облупленный карниз, перевалился через подоконник. В гостиной он
остановился,прислушался.Дагерротипдеда,отцаматери,--
черные баки, скрипка в руках,-- смотрелнанеговупор,но
совершенно исчез, растворился в стекле, как только он посмотрел
напортретсбоку,--печальнаязабава, которую он никогда не
пропускал, входя в гостиную. Подумав, подвигавверхнейгубой,
отчегоплатиноваяпроволока на передних зубах свободно ездила
вверх и вниз,оносторожнооткрылдверьи,вздрагиваяот
звонкогоэхо,слишкомпоспешнопослеотъездахозяев
вселившегося в дом, метнулся по коридору и оттуда, по лестнице,
на чердак. Чердак был особенный, с оконцем, через которое можно
было смотреть вниз, на лестницу, на коричневый блеск ееперил,
плавноизгибавшихсяпониже,терявшихся в тумане. В доме было
совершенно тихо.Погодя,снизу,изкабинетаотца,донесся
заглушенныйзвонтелефона.Звонпродолжалсясперерывами
довольно долго. Потом опять тишина.
Он устроилсянаящике.Рядомбылтакойжеящик,но
открытый,ивнембыликниги.Дамскийвелосипед с рваной
зеленой сеткой, натянутой вдоль заднего колеса, стоял на голове
в углу, между необструганной доской, прислоненнойкстене,и
огромным баулом. Через несколько минут Лужину стало скучно, как
когдагорлообвязано фланелью, и нельзя выходить. Он потрогал
пыльные, серые книги в ящике, оставляя на них черные отпечатки.
Кромекниг,былволансоднимпером,большаяфотография
(военныйоркестр),шахматнаядоскастрещиной и прочие, не
очень занимательные вещи.
Так прошел час. Он услышал вдруг шум голосов, воющийзвук
параднойдверии, осторожно выглянув в окошечко, увидел внизу
отца, который, как мальчик, взбегал по лестнице и,недобежав
доплощадки,опять проворно спустился, двигая врозь коленями.
Там, внизу, слышались теперь ясно голоса,-- буфетчика,кучера,
сторожа.Через минуту лестница опять ожила, на этот раз быстро
поднималась по ней мать, придерживая юбку, но тоже доплощадки
не дошла, а перегнулась через перила и потом, быстро, расставив
руки,сошлавниз.Наконец,ещечерезминуту,все гурьбой
поднялись наверх,-- блестела лысина отца, птица на шляпе матери
колебалась, как утканабурномпруду,прыгалседойбобрик
буфетчика;сзади,поминутноперегибаясьчерезперила,
поднимались кучер, сторож и, почему-то,Акулина-молочница,да
ещечернобородый мужик с мельницы, обитатель будущих кошмаров.
Он-то, как самый сильный, и понес его с чердака до коляски.
2
Лужин старший, Лужин, писавший книги, часто думалотом,
чтоможетвыйти из его сына. В его книгах,-- а все они, кроме
забытого романа "Угар",былинаписаныдляотроков,юношей,
учениковсреднеучебныхзаведенийипродавалисьвкрепких,
красочныхпереплетах,--постоянномелькалобразбелокурого
мальчика,и взбалмошного, и задумчивого, который превращался в
скрипача или живописца, не теряя приэтомнравственнойсвоей
красоты.
В его книгах,-- а все они, кроме
забытого романа "Угар",былинаписаныдляотроков,юношей,
учениковсреднеучебныхзаведенийипродавалисьвкрепких,
красочныхпереплетах,--постоянномелькалобразбелокурого
мальчика,и взбалмошного, и задумчивого, который превращался в
скрипача или живописца, не теряя приэтомнравственнойсвоей
красоты. Едва уловимую особенность, отличавшую его сына от всех
техдетей,которые,по его мнению, должны были стать людьми,
ничем незамечательными(еслипредположить,чтосуществуют
такие люди), он понимал, как тайное волнение таланта, и, твердо
помня,что покойный тесть был композитором (довольно, впрочем,
сухим и склонным, взрелыегоды,ксомнительномублистанию
виртуозности),оннераз,вприятноймечте,похожейна
литографию,спускалсяночьюсосвечойвгостиную,где
вундеркиндвбелой рубашонке до пят играет на огромном черном
рояле.
Ему казалось, что все должны видеть недюжинность его сына;
ему казалось, что, быть может, людисосторонылучшевней
разбираются,чемонсам.Школа, которую он для сына выбрал,
особеннославиласьвнимательностьюктакназываемой
"внутренней"жизниученика,гуманностью,вдумчивостью,
дружеским проникновением.Преданьеговорило,что,впервое
время ее существования, учителя в час большой перемены возились
сребятами,--физикмял,глядячерезплечо,комок снега,
математик получал на бегу крепкий мячик в ребра, и сам директор
веселым восклицаниемпоощрялигру.Такихобщихигртеперь
большенебыло,ноидиллическаяславаосталась.Классным
воспитателем сынабылучительсловесности,добрыйзнакомый
писателяЛужинаи,кстати сказать, недурной лирический поэт,
выпустивший сборник подражаний Анакреону. "Забредите,--сказал
онвтот день, когда Лужин старший в первый раз привел сына в
школу.-- В любой четверг, около двенадцати". Лужинзабрел.На
лестнице было пусто и тихо. Проходя через зал в учительскую, он
услышализвторогокласса глухой, многоголосый раскат смеха.
Затем, в тишине, шаги его особенно звонко застучали пожелтому
паркету зала. В учительской у большого стола, покрытого сукном,
напоминавшим об экзаменах, сидел воспитатель и писал письмо.
С тех пор, как его сын поступил в школу, он с воспитателем
еще не говорил и теперь, спустя месяц являясь к нему, был полон
щекочущегоожидания, некоторого волнения и робости,-- всех тех
чувств,которыеоннекогдаиспытал,когда,юношейв
студенческой форме, пришел к редактору, которому недавно послал
первуюсвоюповесть.Итеперь,какитогда,вместо слов
изумления, которых он смутно ожидал (как, проснувшисьвчужом
городе, ожидаешь, еще не раскрыв век, необыкновенного, сияющего
утра),вместовсех тех слов, которые он бы с такой охотой сам
подсказал, если бы не надежда, что все-таки ихдождется,--он
услышалпасмурные,холодноватыеслова, доказывавшие, что его
сына воспитатель понимает еще меньше, чем он сам.