Лужинаперестали
замечать,снимнеговорили,идаже единственный тихоня в
классе (какой бывает в каждомклассе,какбываетнепременно
толстяк,силач,остряк)сторонилсяего, боясь разделить его
презренное положение. Этотжетихоня,получившийлетшесть
спустяГеоргиевскийкрестзаопаснейшуюразведку,а затем
потерявший руку в пору гражданских войн, стараясь вспомнить(в
двадцатыхгодахсеговека),каким был в школе Лужин, не мог
себе его представить иначе, как со спины, то сидящего перед ним
в классе, с растопыренными ушами, то уходящеговконецзалы,
подальшеотшума,то уезжающего домой на извозчике,-- руки в
карманах, большойпегийранецнаспине,валитснег...Он
старалсязабежатьвперед, заглянуть ему в лицо, но тот особый
снег забвения, снег безмолвный и обильный, сплошной белой мутью
застилал воспоминание.Ибывшийтихоня,теперьбеспокойный
эмигрант,говорил,глядянапортретв газете: "Представьте
себе,-- совершенно непомнюеголица...Ну,совершенноне
помню..."
НоЛужинстарший,околочетырех посматривавший в окно,
видел приближавшиеся сани и лицо сына,какбледноепятнышко.
Сынобычносразувходилкнемув кабинет, целовал воздух,
прикоснувшисьщекойкегощеке,исразуповорачивался.
"Постой,--говорил отец,-- постой. Расскажи, что было сегодня.
Вызывали?"
Он жадно смотрел на сына, которыйотклоняллицо,иему
хотелосьвзять его за плечи, встряхнуть его, крепко поцеловать
в бледную щеку, в глаза, в нежный впалый висок.Отмаленького
Лужинавтупервуюшкольную зиму трогательно пахло чесноком
из-за впрыскиваний мышьяка,прописанныхдоктором.Платиновую
полоскуемусняли,ноон, по привычке, продолжал скалиться,
подворачивая верхнюю губу.Онбылодетвсерыйанглийский
костюмчик,--хлястиксзади, короткие штаны с пуговками пониже
колен. Он стоял у письменного стола, балансируя на однойноге,
иотецничегоне смел против его непроницаемой хмурости. Сын
уходил, волоча ранец по ковру; Лужин старшийоблокачивалсяна
стол,где,в синих школьных тетрадках (прихоть, которую, быть
может, оценит будущий биограф), он писал очереднуюповесть,и
прислушивалсякмонологув соседней столовой, к голосу жены,
уговаривающей тишину выпить какао."Страшнаятишина,--думал
Лужинстарший.-- Он нездоров, у него какая-то тяжелая душевная
жизнь... пожалуй, не следовало отдавать в школу. Но затонужно
жеемупривыкнутькобществу других мальчуганов... Загадка,
загадка..."
"Съешьхотькекса",--горестнопродолжалголосза
стеной,--иопятьтишина.Ноизредкапроисходило ужасное:
вдруг, ни с того, ни с сего, раздавался другой голос,визжащий
ихриплый, и, как от ураганного ветра, хлопала дверь.
Ноизредкапроисходило ужасное:
вдруг, ни с того, ни с сего, раздавался другой голос,визжащий
ихриплый, и, как от ураганного ветра, хлопала дверь. Тогда он
вскакивал, вбегал в столовую, держа в рукеперо,какстрелу.
Женадрожащими руками подбирала со скатерти опрокинутую чашку,
блюдечко, смотрела, нетлитрещин."Яегорасспрашивалао
школе,--говорилаона,неглядянамужа,--оннехотел
отвечать,--апотом,вот...какбешеный..."Ониоба
прислушивались. Француженка уехала осенью в Париж, и теперь уже
никтонезнал,чтоон там делает у себя в комнате. Там сбои
были белые, а повыше шла голубая полоса, по которойнарисованы
были серые гуси и рыжие щенки. Гусь шел на щенка, и опять то же
самое,тридцатьвосемьразвокруг всей комнаты. На этажерке
стоял глобус ичучелобелки,купленноекогда-тонаВербе.
Зеленыйпаровоз выглядывал из-под воланов кресла. Хорошая была
комната, светлая. Веселые обои, веселые вещи.
Были и книги. Книги, сочиненные отцом,взолото-красных,
рельефныхобложках,снадписьюотруки на первой странице:
"Горячо надеюсь, что мой сын всегда будет относиться к животным
и людям так, как Антоша",--ибольшойвосклицательныйзнак.
Или:"Этукнигу я писал, думая о твоем будущем, мой сын". Эти
надписи вызывали в нем смутный стыд заотца,асамыекнижки
былистольжескучны,как"Слепоймузыкант"или"Фрегат
Паллада".БольшойтомПушкина,спортретомтолстогубого
курчавогомальчика, не открывался никогда. Зато были две книги
-- обе, подаренные емутетей,--которыеонполюбилнавсю
жизнь,держалвпамяти, словно под увеличительным стеклом, и
такстрастнопережил,чточерездвадцатьлет,сноваих
перечитав,онувиделвнихтолькосуховатыйпересказ,
сокращенноеиздание,какбудтоониотсталиоттого
неповторимого, бессмертного образа, который они в нем оставили.
Нонежаждадальнихстранствийзаставляла его следовать по
пятам Филеаса Фогга и не ребячливая склонностьктаинственным
приключениямвлеклаеговдом на Бэкер-стрит, где, впрыснув
себе кокаину, мечтательно играл на скрипке долговязыйсыщикс
орлинымпрофилем. Только гораздо позже он сак себе уяснил, чем
так волновалиегоэтидвекниги:правильноибезжалостно
развивающийсяузор,--Филеас, манекен в цилиндре, совершающий
свой сложный изящный путь с оправданными жертвами, то на слоне,
купленном за миллион, то насудне,котороенужнонаполовину
сжечьнатопливо;и Шерлок, придавший логике прелесть грезы,
Шерлок, составивший монографию о пепле всех видовсигар,ис
этим пеплом, как с талисманом, пробирающийся сквозь хрустальный
лабиринтвозможныхдедукцийк единственному сияющему выводу.
Фокусник,которогонаРождествепригласилиегородители,
каким-тообразомслилвсебенавремяФоггаи Холмса, и
странное наслаждение, испытанное им в тот день, сгладило все то
неприятное, что сопровождаловыступлениефокусника.