- В монастырь пойду! - сердито ответил маленький рыцарь.
- А кто это на пиру про монастырь толкует? - весело крикнул Кмициц, перегибаясь за спиной Оленьки. - Эге, да это пан Володыёвский!
- А ты об этом не помышляешь? Верю, верю! - сказал пан Михал.
Но тут в ушах его раздался сладкий голос Оленьки:
- Да и тебе, пан, незачем помышлять об этом. Бог даст тебе жену по сердцу, милую и такую же достойную, как ты сам.
Добрейший пан Михал тотчас растрогался:
- Да заиграй мне кто на флейте, и то бы мне не было приятней слушать!
Шум за столом все усиливался и прервал дальнейший разговор, да и дело дошло уже до чар. Гости все больше оживлялись. Полковники спорили о
будущей войне, хмурили брови и бросали огненные взгляды.
Заглоба на весь стол рассказывал об осаде Збаража, и слушателей бросало в жар, и сердца проникались отвагой и воодушевлением. Казалось, дух
бессмертного Иеремии слетел в эту залу и богатырским дыханием наполнил души солдат.
- Это был полководец! - сказал знаменитый полковник Мирский, который командовал всеми гусарами Радзивилла. - Один раз только я его видел,
но и в смертный час буду помнить.
- Юпитер с громами в руках! - воскликнул старый Станкевич. - Будь он жив, не дошли бы мы до такого позора!
- Да! Он за Ромнами приказал леса рубить, чтобы открыть себе дорогу к врагам.
- Он виновник победы под Берестечком.
- И в самую тяжкую годину бог прибрал его!
- Бог прибрал его, - возвысив голос, повторил Скшетуский, - но остался его завет будущим полководцам, правителям и всей Речи Посполитой: ни
с одним врагом не вести переговоров, а всех бить!
- Не вести переговоров! Бить! - повторило десятка два сильных голосов. - Бить! Бить!
Страсти разгорались в зале, кровь кипела у воителей, взоры сверкали, и все больше распалялись подбритые головы.
- Наш князь, наш гетман последует его завету? - воскликнул Мирский.
Но тут огромные часы на хорах стали бить полночь, и в ту же минуту задрожали стены, жалобно задребезжали стекла, и гром салюта раздался во
дворе замка.
Разговоры смолкли, воцарилась тишина.
Вдруг с верхнего конца стола послышались крики:
- Епископ Парчевский лишился чувств! Воды!
Поднялось замешательство. Некоторые гости повскакали с мест, чтобы получше разглядеть, что случилось. Епископ не лишился чувств, но так
ослаб, что дворецкий поддерживал его сзади за плечи, а жена венденского воеводы брызгала ему в лицо водой.
В эту минуту второй салют потряс стекла, за ним третий, четвертый...
- Vivat Речь Посполитая! Pereant hostes! <Да погибнут враги! (Лат.)> - крикнул пан Заглоба.
Однако новые салюты заглушили его слова. Шляхта стала считать залпы:
- Десять, одиннадцать, двенадцать...
Стекла всякий раз отвечали дребезжанием. От сотрясения колебалось пламя свечей.
- Тринадцать, четырнадцать! Епископ не привык к пальбе. Испугался и только потеху испортил, князь тоже встревожился. Поглядите, какой сидит
хмурый... Пятнадцать, шестнадцать... Ну и палят, как в сражении! Девятнадцать, двадцать!
- Тише там! Князь хочет говорить! - закричали вдруг с разных концов стола.
Испугался и только потеху испортил, князь тоже встревожился. Поглядите, какой сидит
хмурый... Пятнадцать, шестнадцать... Ну и палят, как в сражении! Девятнадцать, двадцать!
- Тише там! Князь хочет говорить! - закричали вдруг с разных концов стола.
- Князь хочет говорить!
Воцарилась мертвая тишина, и все взоры обратились на Радзивилла, который стоял могучий, как великан, с кубком в руке. Но что за зрелище
поразило взоры пирующих!..
Лицо князя в эту минуту показалось гостям просто страшным: оно было не бледным, а синим, деланная, неестественная улыбка судорогой исказила
его. Дыхание всегда короткое, стало еще прерывистей, широкая грудь вздымалась под золотой парчой, глаза были полузакрыты, ужас застыл на этом
крупном лице и тот холод, какой проступает в чертах умирающего.
- Что с князем? Что случилось? - со страхом шептали вокруг.
И сердца у всех сжались от зловещего предчувствия; лица застыли в тревожном ожидании.
А он между тем заговорил коротким, прерывающимся от астмы голосом:
- Дорогие гости! Многих из вас удивит, а может быть, и испугает моя здравица... но... кто предан мне и мне верит... кто воистину хочет
добра отчизне... кто искренний друг моего дома... тот охотно поднимет свой кубок... и повторит за мною: vivat Carolus Gustavus... с нынешнего
дня милостивый наш повелитель!
- Vivat! - подхватили послы Левенгаупт и Шитте и десятка два офицеров иноземных войск.
Однако в зале воцарилось немое молчание. Полковники и шляхта ошеломленно переглядывались, словно вопрошая друг друга, не потерял ли князь
рассудка. Наконец с разных концов стола донеслись голоса:
- Не ослышались ли мы? Что все это значит?
Затем снова воцарилась тишина.
Неописуемый ужас и изумление отразились на лицах, и все взоры вновь обратились на Радзивилла, а он все стоял и дышал глубоко, точно сбросил
с плеч тягчайшее бремя. Краска медленно возвращалась на его лицо; обращаясь к Коморовскому, он сказал:
- Время огласить договор, который мы сегодня подписали, дабы все знали, чего надлежит держаться. Читай, милостивый пан!
Коморовский поднялся, развернул лежавший перед ним свиток и стал читать ужасный договор, который начинался следующими словами:
“Не ведая в нынешнее смутное время меры лучше и благодетельней и потеряв всякое упование на помощь его величества короля, мы, правители и
сословия Великого княжества Литовского, вынужденные к тому необходимостью, предаемся под покровительство его величества короля шведского на
нижеследующих условиях:
1) Совместно воевать против общих врагов, выключая короля и Корону Польскую.
2) Великое княжество Литовское не будет присоединено к Швеции, но соединено с нею тою же униею, каковая доныне была с Короною Польскою, то
есть народ во всем будет равен народу, сенат сенату и рыцари рыцарям.
3) Свобода голоса на сеймах будет невозбранною.
4) Свобода религии будет нерушимою...”
Так читал Коморовский в объятой тишиною и ужасом зале, но когда он дошел до параграфа: “Акт сей подписями нашими скрепляем за нас и
потомков наших, клянемся в том и даем поруку...” - ропот пробежал по зале, словно первое дыхание бури всколыхнуло лес. Но буря не успела
разразиться: седой как лунь полковник Станкевич воскликнул с мольбою в голосе:
- Ясновельможный князь, мы не верим своим ушам! Раны Христовы! Ведь прахом пойдет все дело Владислава и Сигизмунда Августа <Великий князь
Литвы Ягайло (в польском произношении Ягелло) получил при принятии христианства имя Владислав.