Возвращаясь, как я уже сказал, к окутанным туманом дняммоегораннего
детства, я различаю два образа, возникающие из хаоса воспоминаний, - это моя
мать и Пегготи. Что еще могу я припомнить? Посмотрим.
Встает из дымки наш дом - для меня не новый, а очень хорошо знакомый по
самым ранним воспоминаниям. ВнижнемэтажекухняПегготи,выходящаяна
задний двор; посреди двора шест с голубятней безголубей;вуглубольшая
собачья конура без собакиимножествокур,которыекажутсямнеужасно
высокими, когда они разгуливают с угрожающим и свирепымвидом.Естьздесь
один петух, который взбирается на столб, чтобы прокричать кукареку;онкак
будто обращает на меня особое внимание, когдаясмотрюнанегоизокна
кухни, и заставляет меня вздрагивать - такой он сердитый. Гуси по ту сторону
калитки, шествующие вслед за мной вразвалку,вытянувшеи,снятсямнепо
ночам: так человеку, окруженному дикими зверями, снятся львы.
Вот длинный коридор - какая бесконечная перспективаоткрываетсямоему
взору! - ведущий от кухни Пегготикпараднойдвери.Сюдавыходитдверь
темной кладовой, и по вечерам нужно быстро пробегать мимо нее: когда там нет
никого и не светит тускло горящая свеча, я не знаю, что может таитьсясреди
этих кадушек, банок и старыхящиковиз-подчая,аиздверивырывается
затхлый воздух, насыщенный запахом мыла, рассола, перца, свечейикофе.В
доме две гостиные: гостиная, где мы сидим по вечерам в будни, - моя мать,я
и Пегготи, потому что Пегготи всегда с нами, когда мы одни, а онапокончила
с работой, - и параднаягостиная,гдемысидимповоскресеньям;здесь
торжественно, но не так уютно. Эта комната кажется мнеунылой,потомучто
Пегготи рассказывала мне - не знаю, когда, но, очевидно, ужаснодавно-о
похоронах моего отца и об участниках процессии в черных плащах.Водноиз
воскресений мать читает Пегготи и мне в этойгостинойотом,какЛазарь
воскрес из мертвых. И мне так страшно, что позднее приходится поднять меня с
кроватки и показать мне из окна спальни тихоекладбище,гдемертвыетихо
покоятся в своих могилах, озаренных торжественной луной.
Нигде нет травы такой зеленой, как трава на этомкладбище;нигденет
таких тенистых деревьев, как там; нет ничего более мирного, чем этимогилы.
Ранним утром, когда я поднимаюсь на колени в своейкроватке(онастоитв
нише в комнате моей матери), чтобы посмотреть на кладбище, овцыщиплюттам
траву; явижубагровыйсвет,заливающийсолнечныечасы,иразмышляю:
"Радуются ли солнечные часы, что они снова могут показывать время?"
Вот наша скамья в церкви. Какая у нее высокая спинка! Неподалекуокно,
из которого виден наш дом, и в продолжениеутреннейслужбыПегготичасто
поглядывает в это окно, так как хочет удостовериться, не ограблен ли дом,и
неохваченлипламенем.НохотяглазаПегготиблуждают,онаочень
недовольна, если и мои начинают блуждать, и когдаястоюнаскамье,она
хмурится, давая мне понять, что я должен смотреть на священника.
НохотяглазаПегготиблуждают,онаочень
недовольна, если и мои начинают блуждать, и когдаястоюнаскамье,она
хмурится, давая мне понять, что я должен смотреть на священника. Но немогу
же я все время смотреть на него! Я его знаю безэтогобелогопокрывалаи
боюсь, что он удивитсяи,пожалуй,прерветслужбу,чтобыосведомиться,
почему я так таращу на него глаза, а что мне тогдаделать?Оченьнехорошо
зевать по сторонам, но я должен чем-то заняться. Я смотрю намоюмать,но
она притворяется, будто не видит меня. Я смотрю на мальчика в приделе, аон
в ответ корчит рожу. Я смотрю на солнечные лучи,проникающиеспапертив
открытию дверь, и там я вижу заблудшую овцу - я имею в виду негрешника,а
настоящую овцу, - размышляющую, не войти ли ей в церковь. Ячувствую,что,
если сейчас же не перестану смотреть на нее, меня охватитсоблазнкрикнуть
что-нибудь во весь голос, - а что тогда будет со мной? Я поднимаюглазана
мемориальные доски на стене и стараюсь думать о покойном мистере Боджерсе из
нашего прихода и думаю о том, что должна былачувствоватьмиссисБоджерс,
когда мистер Боджерс долго и тяжко болел, а врачи были бессильны помочь ему.
Я задаю себе вопрос, звали ли к больному мистера Чиллипа иоказалсялион
так же бессилен, как все прочие,аеслида,топриятнолиемутеперь
вспоминать об этом каждое воскресенье. Я перевожу взгляд с мистера Чиллипа и
его праздничного галстука на кафедру и думаю о том, какое это чудесное место
для игр и какой бы это был замок:кто-нибудьизмальчиковштурмуетего,
взбегая по ступеням, а ему в голову летит подушка с кисточками.Мало-помалу
глаза мои начинают слипаться, я как будто еще слышу в знойном воздухе сонный
голос священника, распевающего гимн; потом я уже ничего не слышу и, наконец,
с грохотом падаю со скамьи, и меня чуть живого уносит Пегготи.
А теперь я вижу наш дом. В раскрытые настежь окна с частыми переплетами
проникает в спальнюблаговонныйвоздух,арастрепанныестарыеграчиные
гнезда все еще покачиваются на вязах в конце сада. А вот я в саду задомом,
позади двора с пустой голубятнейисобачьейконурой;помнитсямне,это
настоящий заповедник бабочек, окруженныйвысокойизгородьюскалиткойи
висячим замком; плодыобременяютветвидеревьев,плодытакиеспелыеи
сочные, каких никогда уже не бывало ни вкакомдругомсаду,имоямать
собирает их в корзинку, аястоютутже,украдкойсрываякрыжовники
стараясь сохранить равнодушный вид. Поднимается сильный ветер, и вот лето уж
промелькнуло. В зимних сумерках мы играем и танцуем вгостиной.Когдамоя
мать, запыхавшись, опускается в кресло, я слежу, как она навивает напальцы
свои светлые локоны и выпрямляется, и никто незнаетлучшеменя,чтоей
приятно быть такой миловидной и она гордится своей красотой.
Таковы моисамыеранниевпечатления.Авотодноизпервыхмоих
умозаключений - если только это можно назвать умозаключением, - составленных
на основании того, что я видел: мы оба слегкапобаиваемсяПегготиичаще
всего подчиняемся ей.