Но во время войны его взяли во флот и приготовили из него следователя Особого отдела. И тут Рюмин нашел себя! - с усердием и успехом
(может, к этому прыжку он и жмурился всю жизнь?) он освоил намотку дел. Даже с усердием избыточным - так грубо сляпал дело на одного
северофлотского корреспондента, что всегда покорная Органам прокуратура тут не выдержала и - не остановила дела, нет! - но осмелилась донести
Абакумову. Маленький северофлотский смершевский следователь был вызван к Абакумову на расправу.
Он робко вступил в кабинет, чтобы потерять там круглую голову. Дверь затворилась. Когда она растворилась через час, Рюмин вышел оттуда со
значительностью, уже старшим следователем по спецделам центрального аппарата СМЕРШа. С тех пор звезда его только взлетала (на гибель Абакумову,
но оба еще не знали о том).
- Я их и без этого разгоню, Михал Дмитрич, поверь. Так разгоню - костей не соберут! - ответил Абакумов и грозно оглядел всех троих.
Трое виновато потупились.
- Но что ты хочешь - я тоже не понимаю. Как же можно по телефону по голосу узнать? Ну, неизвестного - как узнать? Где его искать?
- Так я им ленту дам, разговор записан. Пусть крутят, сравнивают.
- Ну, а ты - арестовал кого-нибудь?
- А как же? - сладко улыбнулся Рюмин. - Взяли четверых около метро "Сокольники".
Но по лицу его промелькнула тень. Про себя он понимал, что взяли их слишком поздно, это не они. Но уж раз взяты - освобождать не
полагается. Да может кого-то из них по этому же делу и придется оформить, чтоб не осталось оно нераскрытым. Во вкрадчивом голосе Рюмина
проскрипнуло раздражение:
- Да я им полминистерства иностранных дел сейчас на магнитофон запишу, пожалуйста. Но это лишнее. Там выбирать из человек пяти-семи, кто
мог знать, в министерстве.
- Так арестуй их всех, собак, чего голову морочить? - возмутился Абакумов. - Семь человек! У нас страна большая, не обедняем!
- Нельзя, Виктор Семеныч, - благорассудно возразил Рюмин. - Это министерство - не Пищепром, так мы все нити потеряем, да еще из посольств
кто-нибудь в невозвращенцы лупанет. Тут именно надо найти - кто? И как можно скорей.
- Гм-м... - подумал Абакумов. - Так что с чем сравнивать, не пойму?
- Ленту с лентой.
- Ленту с лентой?.. Да, когда-то ж надо эту технику осваивать.
Селивановский, сможете?
- Я, Виктор Семеныч, еще не понимаю, о чем речь.
- А чего тут понимать? Тут и понимать нечего. Какая-то сволочь, гадюга какой-то, наверно, что дипломат, иначе ему неоткуда было узнать,
сегодня вечером позвонил в американское посольство из автомата и завалил наших разведчиков там. Насчет атомной бомбы. Вот угадай - молодчик
будешь.
Селивановский, минуя Осколупова, посмотрел на Яконова. Яконов встретил его взгляд и немного приподнял брови, как бы расправляя их. Он хотел
этим сказать, что дело новое, методики нет, опыта тоже, а хлопот и без того хватает - не стоит браться. Селивановский был достаточно
интеллигентен, чтобы понять и это движение бро-вей и всю обстановку. И он приготовился запутать ясный вопрос в трех соснах.
Но у Фомы Гурьяновича Осколупова шла своя работа мысли. Он вовсе не хотел быть дубиной на месте начальника отдела. С тех пор, как он был
назначен на эту должность, он исполнился достоинства и сам вполне поверил, что владеет всеми проблемами и может в них разбираться лучше других -
иначе б его не назначили.
И он приготовился запутать ясный вопрос в трех соснах.
Но у Фомы Гурьяновича Осколупова шла своя работа мысли. Он вовсе не хотел быть дубиной на месте начальника отдела. С тех пор, как он был
назначен на эту должность, он исполнился достоинства и сам вполне поверил, что владеет всеми проблемами и может в них разбираться лучше других -
иначе б его не назначили. И хотя он в свое время не кончил и семилетки, но сейчас совершенно не допускал, чтобы кто-нибудь из подчиненных мог
понимать дело лучше его - разве только в деталях, в схемах, где нужно руку приложить.
Недавно он был в одном первоклассном санатории, был там в гражданском, без мундира, и выдавал себя за профессора электроники. Там он
познакомился с очень известным писателем Казакевичем, тот глаз не спускал с Фомы Гурьяновича, все записывал в книжку и говорил, что будет с него
писать образ современного ученого. После этого санатория Фома окончательно почувствовал себя ученым.
И сейчас он сразу понял проблему и рванул упряжку:
- Товарищ министр! Так это мы - можем!
Селивановский удивленно оглянулся на него:
- На каком объекте? Какая лаборатория?
- Да на телефонном, в Марфине. Ведь говорили ж - по телефону? Ну!
- Но Марфино выполняет более важную задачу.
- Ничего-о! Найдем людей! Там триста человек - что ж, не найдем?
И вперился взглядом готовности в лицо министра. Абакумов не то, что улыбнулся, но выразилась в его лице опять какая-то симпатия к генералу.
Таким был и сам Абакумов, когда выдвигался - беззаветно готовый рубить в окрошку всякого, на кого покажут. Всегда симпатичен тот младший,
кто похож на тебя.
- Молодец! - одобрил он. - Так и надо рассуждать! Интересы государства! - а потом остальное. Верно?
- Так точно, товарищ министр! Так точно, товарищ генерал-полковник!
Рюмин, казалось, ничуть не удивился и не оценил самоотверженности рябого генерал-майора. Рассеянно глядя на Селивановского, он сказал:
- Так утром я к вам пришлю.
Переглянулся с Абакумовым и ушел, ступая неслышно.
Министр поковырялся пальцем в зубах, где застряло мясо с ужина.
- Ну, так когда же? Вы меня манили-манили - к первому августа, к октябрьским, к новому году, - ну?
И уперся глазами в Яконова, вынуждая отвечать именно его.
Как будто что-то стесняло Яконова в постановке его шеи. Он повел ею чуть вправо, потом чуть влево, поднял на министра свой холодноватый
синий взгляд - и опустил.
Яконов знал себя остро-талантливым. Яконов знал, что и еще более талантливые люди, чем он, с мозгами, ничем другим, кроме работы, не
занятыми, по четырнадцать часов в день, без единого выходного в году, сидят над этой проклятой установкой. И безоглядчивые щедрые американцы,
печатающие свои изобретения в открытых журналах, также косвенно участвуют в создании этой установки. Яконов знал и те тысячи трудностей, уже
побежденных и еще только возникающих, среди которых, как в море пловцы, пробираются его инженеры. Да, через шесть дней истекал последний из
последних сроков, выпрошенных ими же самими у этого куска мяса, затянутого в китель. Но выпрашивать и назначать несуразные сроки приходилось
потому, что с самого начала на эту десятилетнюю работу Корифей Наук отпустил сроку год.